Гораздо больше поражает в реакции этого «лирического героя» на красоты Версаля совсем другое: «Хорошо жили стервы!», «Я все осмотрел, поощупал вещи…».
Не только осмотрел, но и поощупал. И только поощупав, видать, окончательно убедился, что «таких вторых и построить нельзя — хоть целую жизнь воровать!».
Человек практический. Реалист.
В реализме вообще-то ничего худого нет. Но реализм бывает разный:
► Бывает реализм Бекона, Гоголя, Менделеева, Репина, а бывает тупорылый и душный реализм лабазника, реализм самоваров, тараканов и гривенников…
Когда… повели с ними, например, разговор об акулах, один из них поспешил заявить:
— Акулов не бывает.
Ибо ничего диковинного для них вообще на земле не бывает, а есть только хлеб да капуста, да сапоги, да рубли…
Конечно, Менделеева из этакого солдафона не выйдет, а разве что Кувшинное рыло.
(Корней Чуковский. «Акулов не бывает». «От двух до пяти». М., 1961, стр. 196, 199)
Может показаться, что выбирая цитаты, в которых перед нами во весь рост предстали бы два «разных Маяковских», я отбирал их, так сказать, по смыслу. Одни — в которых он нежен, тонок, интеллигентен, застенчив, легко раним. И другие — где он груб, толстокож, ограничен, дубоват, даже хамоват.
Вообще-то — так оно и есть. Но это — ТАК ПОЛУЧИЛОСЬ.
А на самом деле, вспоминая и «сталкивая лбами» эти цитаты из разных (а иногда — одних и тех же) его стихов, я исходил из совершенно иных критериев отбора.
* * *
Из всех известных мне многочисленных писательских высказывании о теории и психологии художественного творчества едва ли не самое глубокое впечатление на меня произвело одно признание А. Н. Толстого:
► Речь порождается жестом (суммой внутренних и внешних движений). Ритм и словарь языка есть функция жеста…
В человеке я стараюсь увидеть жест, характеризующий его душевное состояние, и жест этот подсказывает мне глагол, чтобы дать движение, вскрывающее психологию…
Я всегда ищу движения, чтобы мои персонажи сами говорили о себе языком жестов…
Стиль. Я его понимаю так: соответствие между ритмом фразы и ее внутренним жестом.
(А. Н. Толстой. «Как мы пишем». В кн.: А. Н. Толстой. Полн. собр. соч. Т. 13. М., 1949, стр. 569—570)
К этому своему признанию А. Н. Толстой возвращался постоянно, всякий раз расширяя, развивая, конкретизируя эту свою любимую мысль:
► Речь человеческая есть завершение сложного душевного и физического процесса. В мозгу и в теле человека движется непрерывный поток эмоций, чувств, идей и следуемых за ними физических движений. Человек непрерывно жестикулирует. Не берите этого в грубом смысле слова. Иногда жест — это только неосуществленное или сдержанное желание жеста. Но жест всегда должен быть предугадан (художником) как результат душевного движения.
За жестом следует слово. Жест определяет фразу. И если вы, писатель, почувствовали, предугадали жест персонажа, которого вы описываете (при одном непременном условии, что вы должны ясно видеть этот персонаж), вслед за угаданным вами жестом последует та единственная фраза, с той именно расстановкой слов, с тем именно выбором слов, с той именно ритмикой, которые соответствуют жесту вашего персонажа, то есть его душевному состоянию в данный момент.
(А. Н. Толстой. «К молодым писателям». «О писательском труде». М., 1953, стр. 275–276)
А. Н. Толстой — прозаик, и речь у него идет о жестах персонажей создаваемого им произведения. Поэтому он и подчеркивает постоянно, что художник должен «ясно видеть» изображаемый им персонаж, должен уметь галлюцинировать.
Лирический поэт фиксирует в строе, интонации, выборе и порядке слов, ритмике стиха СВОИ СОБСТВЕННЫЕ жесты. Поэтому так комичны эпигоны, усваивающие вместе с ритмикой и интонацией поэтов, которым они подражают, чужие, не свойственные им жесты.
Эпигоны Маяковского комичны особенно. Ведь интонации и ритмы Маяковского передают ЕГО «жесты». За каждой его строчкой ощущается его шаг, его рост, его бас. К тому же, как сказал однажды Эренбург одному молодому поэту, «Маяковский был трибун, но у него была трибуна».
Поэт, у которого нет ни роста Маяковского, ни его баса, ни его трибуны, но который будет подражать ритмам Маяковского, то есть его «жестам», неизбежно попадет в комическое положение.
Комизм такой ситуации я и мои соавторы Л. Лазарев и Ст. Рассадин попытались однажды изобразить в пародии на Михаила Луконина:
Я сижу
на тротуаре
у витрины магазина
«Мужская обувь».
Мокасины —
они для эстрады.
А я
человек простой.
Сапоги,
как размер для стиха,
подбираю.
Свободные чтобы.
У Твардовского размер,
как у Пушкина.
У меня —
тридцать девятый.
У Маяковского —
сорок шестой.
«Сорок шестой заверните».
Надеваю.
Иду — чуть жив.
Оступаюсь.
Хромаю —
то правым, то левым стихом.
Но лучше
хромать
в сапогах
чужих,
чем
ходить
босиком.
Вряд ли в этой пародии сегодняшний читатель узнает именно Луконина. (И не только потому, что этот поэт нынче прочно забыт.) Но он сразу поймет, что пародируемый автор — эпигон Маяковского. Поймет по жестам, которые Луконин пытался усвоить, но не смог сделать своими.
Когда мы узнаем любимые строки любимого поэта, узнаем мы в них прежде всего именно «жест»:
Жизнь моя, иль ты приснилась мне!
Будто я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне…
Ну конечно, это Есенин! Этот «жест» не спутаешь ни с чьим другим.
И этот тоже:
Излюбили тебя, измызгали.
Невтерпеж!
Что ты смотришь так синими брызгами,
Или в морду хошь!
Жесты — разные. Но это — РАЗНЫЕ СОСТОЯНИЯ ОДНОЙ души.
То же — у Лермонтова:
О, как мне хочется смутить веселость их,
И бросить им в лицо железный стих,
Облитый горечью и злостью!
И вот это:
Любить? Но кого же? На время не стоит труда,
А вечно любить невозможно…
Состояния души разные. А душа — одна.
То же — у Некрасова:
