Мне кажется все, что ты передумала меня видеть, только сказать этого как-то не решаешься: — жалко.
Прав ли я.
Если не хочешь, напиши сейчас, если ты это мне скажешь 28-го (не увидав меня), я этого не переживу.
Ты совсем не должна меня любить, но ты скажи мне об этом сама. Прошу. Конечно, ты меня не любишь, но ты мне скажи об этом немного ласково. Иногда мне кажется, что мне сообща придумана такая казнь — послать меня к черту 28-го! Какая я ни на есть дрянь, я немного все-таки человек. Мне просто больно. Все ко мне относятся, как к запаршивленному нищему — подать, если просит, и перебежать на другую улицу. Больно писать эти письма и ужасно их передавать через Гринберговских прислуг. Но, детик, ответь (это как раз «очень нужно»). Я подожду внизу. Никогда, никогда в жизни я больше не буду таким. И нельзя. Детик, если черкнешь, я уже до поезда успокоюсь. Только напиши верно правду!
Целую, твой Щен.
(Маяковский — Л. Брик. Февраль 1923 г. Москва)
Волосик, детик, щеник, хочу поехать с тобой в Петербург 28-го.
Не жди ничего плохого! Я верю, что будет хорошо. Обнимаю и целую тебя крепко.
Твоя Лиля
(кошечка).
(Л. Брик — Маяковскому. Февраль 1923 г. Москва)
Лисичка, Киса.
Билет я могу тебе прислать только 28-го (выдают лишь в день отъезда), не позднее, чем без пяти три (постараюсь), а то в три кончаются сроки и стоять еще у семафора это совсем грустно.
Лилик, обязательно достань себе какой-нибудь вид на жительство (может, в домкоме), а то тебя не пропишут — я для тебя никакого удостоверения достать не мог. На всякий случай, если ты будешь менять иностранный на трудовую книжку, шлю тебе записку к Томчину — чтоб зря не ждать.
Детик.
Мне все кажется, что ты была бы рада меня никогда не видеть?
Давай пусть это будет неправда. Целую Кису и птичков.
Твой
(Маяковский — А. Брик. 23 февраля 1923 г. Москва)
Деточка Кисик!
Только 28-го я могу получить билет (выдаются в день отъезда).
Когда идет поезд — еще не знаю — думаю, вечером.
Билет пришлю до 3-х часов, тогда же напишу точно о времени отхода поезда.
Целую тебя, родненькая.
Твой
Щен.
(Маяковский — А. Брик. Кон. февраля 1923 г. Москва)
Дорогой Детик.
Шлю билет.
Поезд идет ровно в 8 ч. Встретимся в вагоне.
Целую, твой
Щен.
(Маяковский — А. Брик. 28 февраля 1923 г. Москва)
Волосик.
Хочешь 28-го уехать в Петербург, на несколько дней?
Если хочешь, встретимся на вокзале. Напиши мне 27-го — в котором часу, и пришли билет.
Если есть лишние деньги — закажи комнату в Европейской для того, чтобы разные Чуковские не знали о нашем приезде.
Никому не говори об этом, даже Оське.
Лиля.
(Л. Брик — Маяковскому. 7 февраля 1923 г. Москва)
Милый Володенька, я больна. Температура 38,1. Лежу в постели. Как твое здоровье? Целую тебя.
Лиля.
(Л. Брик — Маяковскому. Перв. пол. февраля 1923 г. Москва)
Целую тебя, детик!
Ужасно волнуюсь по поводу твоих 38,5. Не мог тебя никак поцеловать эти дни, потому что сам только сегодня встал.
Поправляйся, родная, пожалуйста, скорей!
Твой Щененок. Грустно не мочь зайти.
(Маяковский — Л. Брик. Перв. пол. февраля 1923 г. Москва)
Щеняточка, ты прислал такую грустную записку, прямо до слез! Боюсь поцеловать тебя, у меня такая паршивая испанка, — еще заразишься! Все-таки целую переносик. Твоя Лиля
(лежащая кошечка).
(Л. Брик — Маяковскому. Перв. пол. февраля 1923 г. Москва)
Лиска, Личика, Лучик, Лиленок, Луночка, Ласочка, Лапочка, Деточка, Солнышко, Кометочка, Звездочка, Деточка, Детик, Любимая Кисанька, Котенок.
Целую тебя и твою испанку (вернее, испанца, потому что испанок я никаких целовать не хочу). Посылаю тебе всякую мою ерунду. Улыбнись, Котик, Даже шлю известинскую чушь. Вдруг хихикнешь! Целую тебя.
Твой.
(Маяковский — Л. Брик. Перв. пол. февраля 1923 г. Москва)
Поэма «Про это» автобиографична. Маяковский зашифровал ее. В черновиках: «Лиля в постели. Лиля лежит». В окончательном варианте: «В постели она, она лежит». Маяковский в черновике посвятил ее «Лиле и мне», а напечатал «Ей и мне». Он не хотел, чтобы эта вещь воспринималась буквально, не хотел, чтобы «партнеров» и «собутыльников» вздумали называть по именам.
«Про это» перекликается с поэмой «Человек», написанной семь лет тому назад. Потому и название одной из глав — «Человек из-за семи лет». Уже в «Человеке» Маяковский начал войну с пошлостью, с обывательщиной, ставшими темой «Про это».
Нет, он начал ее раньше, еще в «Трагедии». Помните?
Я искал
ее,
невиданную душу…
Впрочем,
раз нашел ее —
душу.
Вышла
в голубом капоте
говорит:
«Садитесь!
Я давно вас ждала.
Не хотите ли стаканчик чаю?»
Еще в «Трагедии» он объявил войну «чаепитию», и продолжалась она до самой смерти.
(Лиля Брик. «Из воспоминаний»)
Если бы он много и прочувственно рассказывал девушкам, гуляя с ними по берегу моря: вот как я увидел входящий в гавань пароход «Теодор Нетте», вот как я пережил это видение, вот что я при этом чувствовал и какая это замечательная литературная тема, — то, может быть, знакомые и говорили бы, что Маяковский увлекательнейший собеседник, но он растратил бы свое чувство на переливание из пустого в порожнее и, вероятно, стихотворение не было бы написано. Маяковский был остроумен и блестящ, как никто, но никогда не был «собеседником» и на улице или природе, идя рядом с вами, молчал иногда часами…
