Этот дубина с удовольствием говорил ей почти что шёпотом, вставая:
— Ты же мусорная яма, помойное ведро. В тебя сливают! Приехала тут! Думала, заграница, все ей обломится! Ребенка своего кинула. Ты корова дойная, больше ты ничего. Любая уличная девка и то тебя дороже, все-таки деньги ей дают, что-то умеет, а не как ты, колода.
Один раз он разошелся:
— Думаешь, я не знаю, как таких расшевелить? Лежит доска два соска. Я все знаю. У нас Майк в группе, в душевой после баскетбола, смотреть не на что, шесть сантиметров, не больше, а тоже выдавал: как ей не почесать где чешется, они у меня все довольные уходят, очередь собирается, звонят одна за одной. Все повторял: «Я мужчина-лесбиянка». А вот ты (…), от меня получишь, поняла, (…), больше ничего. Хотя у меня в спокойном состоянии девять. Но Маше было нельзя, а вам, ларискам, все равно что брать, пять или десять.
Все эти непонятные речи Алина, человек деликатный, мягкий, дочь своей несчастной матери, но и дочь своего деспотичного отца, должна была выслушивать.
К сожалениию, у нее был прекрасный слух. Абсолютный, как говорила в музыкалке ее маме педагог по фортепьяно Наталья Петровна Петрова.
Только ребенок, Сережа-Вася, днем давал успокоение и радость, ничего больше не было.
Но уезжала на родину одна пара с ребенком, у них был подростковый складной диванчик, и Алина поменялась с ними, отдала им детскую кроватку. Все равно они отправляли вещи по железной дороге.
И теперь она спала с Васей на этом раздвижном диванчике, у стены.
Громко ругаться хозяин себе позволить не мог, шипел у себя в кровати.
Демонстративно пыхтел под простыней, трясся.
Единственное, что доставляло Алине радость — ее ребенок, которого она продолжала кормить и дальше, ее комочек счастья посреди большой беды и безо всякой надежды.
И книги на чужих языках.
И праздники местных.
У аборигенов, кстати, они были роскошные, у этих бедняков — две горсточки риса в день — даже какие-то торжества!
Иногда вечерами по пустым до горизонта мостовым, без единого человека и машины (люди толпились на тротуарах или стояли на балконах) проходили величественные колонны иллюминированных слонов и отряды пляшущих воинов в юбках и роскошных мундирах, а также самое главное — издалека, за сотни метров заметные, следовали грохочущие музыкой, светящиеся огромные платформы с пятиметровыми плоскими фигурами расписных богов, украшенных горящими, мигающими лампочками, увешанных цепями, великанской бижутерией, флажками и полотнищами. А за ними ехали телеги с передвижными электростанциями, их везли за оглобли мужчины в национальных костюмах, потом шли оркестры, а следом девочки в одинаковых коротких юбочках и гольфах, в пилотках, с пушистыми шариками в руках. Шарики качались и подпрыгивали одновременно, такая начиналась красота!
Это был праздник, радость в жизни Алины, она спускалась, шла с ребенком в толпу, ей ставили на лоб красную точку и радостно окружали, чужую белую женщину на их торжестве.
Но в торгпредстве такие вылазки не одобрялись.
А она уже охотно разговаривала с местными, и ее понимали, радостно отвечали, ей дарили конфеты, осторожно, с нежностью касались беленького малыша, он был для них как божество, как нечто другое, как существо небесной красоты.
Поскольку вместе со всем коллективом, бездарным и подневольным, Алина прилежно учила ирду с приходящей хандийской учительницей, то на празднествах у нее как раз и начиналась практика.
Кстати, в их этом доме, в торговом представительстве, бывали свои, советские, торжества, первое мая, девятое мая, седьмое ноября и Новый год, на которые жены сотрудников приходили увешанные местной бижутерией с драгоценными, по их мнению, камнями, закутанные в туземные шали, шелка и батисты.
Но Алина не посещала эти вечера, ходить туда с ребенком не полагалось.
Это же были официальные заседания с докладами, только потом начинался пир и можно было и поздравлять друг друга, выпивать, галдеть и шутить по-своему, даже смеяться.
Хотя смешки не приветствовались. Руководство, Фожкины, и гость, капитан Березин, налегали на выпивку, а смеяться было нечему.
Женщины, подвыпив, нестройно запевали «То березка, то рябинка» и «Вот кто-то с горочки спустился». Алина сверху, от бассейна, все это вынуждена была слушать — празднества проходили во дворе.
Исключение представлял собой только праздник Нового года, но их было всего два за время жизни Алины в торгпредстве.
Однако наверху, у бассейна, она просиживала каждый день и поневоле познакомилась с некоторыми женами, которые тоже сидели с маленькими детьми.
И дружбы у нее завязывались через это простое общение с такими же несчастливыми бабами, экономившими каждую рунию.
Хоть репутация у нее была какая-то нехорошая, не раз Сергей поднимался к бассейну и начинал ее уводить, ласково, как сумасшедшую («ну идем, не надо, не надо это всем показывать, свои эти штуки, врач же дал таблетки, почему ты их не пьешь»).
Но хотя бы до драки на людях он не допускал себя.
А Алина знала, чем дело закончится, и деликатно, но отрицательно качала головой, прижимая к себе ребенка.
— К врачам тебя надо, — говорил он каждый раз и убирался восвояси.
Такие отношения между супругами тут были не редкость, сам главный торговый представитель не раз выходил утром в черных очках, и жена его тоже: дрались.
Они были из-под Кишинева, проверенные кадры, простой народ, но с дипломами.
Именно такими и были начальники по всему СССР.
Исключение составляли кадры в Академии наук, в Союзе архитекторов, художников и в Союзе композиторов. Им все-таки нужно было иметь какое-то специальное образование.
А, к примеру, писателями руководили люди, про которых пелось в песне: «Вышли мы все из народа, братской семьи трудовой». Чтобы уметь писать, нужно ведь просто закончить первый класс школы. И таковыми и были многие руководители Союза писателей, если они понимали, что социалистический реализм — это восхваление руководства в понятной для него форме. Люди писали пародии на произведения председателя СП Маркова, к примеру: звонок в дверь. Входит секретарь райкома, обнимает жену и говорит: «Клава, у нас будет ребенок».
Так что общение у Алины было, простое человеческое общение, так необходимое каждому.
А что делать, кто рядом живет, кто сосед, тот и друг.
С кем же еще общаться, с местными такое не одобрялось (с этими черненькими, по определению жен, с обслугой).
Ведь среди этого смуглого населения встречались и троцкисты, и сторонники западных учений, а уж буддистов было пруд пруди.
И коммунисты у них были какие-то с отклонениями, с левацкими идеями.
Поэтому руководство не общалось с тутошними, только с представителями торговых организаций, которым было не до идеологии.
