На кухне — пусто, только кучка сухариков находится и сейчас же перекочёвывает в мой карман. Сегодня четвертый день недели, самая маковка, когда всё купленное уже подъели. Белая позже пойдёт к мельнику и мяснику. Шарю под лавками — может, здесь ботинки спрятались. Ничего, кроме редких клочков Кубышкиной шерсти. Линяет, зараза.
Я обеспокоен. Не отсутствие еды меня волнует, есть у меня места, где можно подкормиться, даже не выпрашивая, — мне сейчас идти на пасеку, а я без обуви.
Зажалят так, что пальцы отвалятся.
Караул!
Ладно. Пока пойдём босиком.
Утро сегодня тронуто туманом, как именинный пирог — глазурью из сахара. Такая же редкость, как тот самый пирог. В июле туманы гости нечастые, обычно они осенью бывают, приносят дожди и хандру, забирают на юг птичьи стаи. Туман — мокрость и липкость, а ещё гадость, потому что от него у меня закладывает нос. А нос — мой поводырь. Нетрудно представить, как мне плохо, когда он бездействует.
Прихватив куртку, выхожу на крыльцо, придерживая дверь, чтобы не скрипела. Закутывает туман меня, как в кусок влажной ткани, и бреду я по двору, сонный и одинокий, не готовый, на самом деле, ни к какому труду вообще.
Выпрошу у Костыля какие-нибудь сапоги, если получится, а там подумаю.
Заваливаюсь в сад — подёргать гороха. Горох и сухарики — чем не завтрак.
Шмяк. Круглое и увесистое стукает меня по макушке. Прицельно стукает, целенаправленно, с явным желанием вызвать на бой.
— Лада! — рычу.
А в ответ — тишина. И нос забился, не чует.
Шарю руками по траве, чтобы найти то, что в меня врезалось. Это яблоко. Маленькое, плотное ещё, недозрелое.
Второе чиркает по плечу. Не смешно.
— Некогда, Лада! Мне надо к Костылю, отрабатывать за папашу…
Невидимый метатель прячется. Вчера камни, сегодня яблоки… Лада, конечно, кто же ещё, только так прятаться несколько на неё не похоже, давно бы уже выскочила и обложила меня обзывательствами. Обиделась, наверное, что-то я ей не то сказал.
Шуршат ветки. Ага. Там, на яблоне, она и сидит.
— Хочешь, чтобы я залез и придушил тебя твоей же косой?
Почему бы и нет. Что я, не справлюсь?
Не придушить, в смысле, залезть…
Яблоня — узловатое многорукое чудище, хватающее меня за волосы и одежду. Кора льнёт к щеке — не в пример давешним губам холодно и шершаво. С чего бы это я вспомнил… Медленно, с ветки на ветку, ощупывая и примеряясь, чувствуя, как листья гладят по лицу, подбираюсь к затаившемуся человеку. Ноги скользят, ветви гнутся, ползу я, как улитка, потому что осторожничаю и опасаюсь свалиться, но тому, кто наверху, бежать некуда — только прыгать, поэтому я, даже такой неповоротливый, в самом выигрышном положении.
— Попалась!
С триумфом появляюсь на вершине. Ветер нудно гудит в ушах и ощутимо пошатывает. Хмурюсь. Никого здесь нет, только я. И…
Мявк. Соседский Бес обнюхивает меня, приветствуя. Щекочет усами и дружески бодает в лоб, мешок шерстяной. На холке у него, чуть пониже второй пары ушек, топорщится прилипший репей.
— Это ты, что ли, кидаешься?
Кот, не ответив, струится вниз по стволу. Караулил птиц, похоже.
— Да чтоб вас всех…
Я расстроен.
А туман досюда не дотянулся, здесь чисто и свежо, и мой нос сразу проходит. И ударяет в него, отлёгшего, с радостью готового впитать в себя всё, чем полнится надтуманный мир, волна конкретного смрада — нет, не смрада, смрадища, что меня сначала озадачивает, а потом, не поверите, радует тоже.
Ботинки. На самой верхушке они, связанные друг с другом шнурками, висят, ожидая меня, висят и пованивают, родной такой вонью, ядрёной, наверняка сделавшей охоту Беса заведомо обречённой на неудачу. Но как и откуда? И, главное, для чего?
— Шуточки у вас… — бормочу я в пространство. — Не поленились же залезть, повесить… видно, совсем без обоняния люди. И не брезгливые.
Тянусь, снимаю, глажу почти что любовно. Верные вы мои, хорошие…
В правом ботинке лежит тонкий прямоугольник, сложенный пополам. Я не ожидал его, и он до крови расцарапал мне палец.
— Костыль… гхм, извини, что отвлекаю, но… ты не мог бы сказать, что здесь написано?
Он виновато шуршит уже помятой бумагой.
— Я не умею читать. Забыл?
И правда.
— Тогда подскажи, пожалуйста, какого-нибудь чтеца. Ну, такого, которому можно было бы ещё и доверять, такого, чтобы не растрезвонил…
— Твоя подружка, конечно. Лада-стрекоза, длинная коса.
— Не годится.
— Почему?
— Ох… трудно объяснить. Мне не хочется, чтобы она видела эту записку. Понимаешь, сначала я думал, что это Лада и подложила, но…
— Но для неё это странный способ, чтобы тебе что-то сказать, да?
— Да. Для любого — это странный способ. В деревне же все знают, что я…
— Зато чужаки не знают. Как думаешь?
— Не думал, пока ты не сказал. Точно ведь! Но, Костыль…
— Чего?
— Тогда это не только странно, но и страшно.
— Брось. Такой здоровый парень, и испугался. Не верю!
— Здоровые парни тоже могут трусить. Особенно, когда они ещё дети, столкнулись с непонятным и не знают, что делать дальше.
— Серый. Тебе двенадцать.
— Белая так со мной разговаривает, будто мне восемь. И Лада иногда. Я уже сам в это почти поверил. И мне никто никогда раньше не подкидывал никаких подозрительных бумаг. Костыль, ну это же нелепо! Я — и вдруг какая-то записка. Как я её прочитаю, на нюх? Или съем?
— Если твой незнакомец действительно чужак, то он просто мог не знать, что ты у нас особенный. А Белая, кстати, вечная мать. Ей нужен ребенок, за которым она могла бы ухаживать. Грудью тебя кормит, признавайся?
— Нет! Она — старушка!
— Хах, да… Смешно было бы. Тогда, наверное, молоком с ложечки? Сначала привязав к стулу, чтобы не сбежал…
— В кружку наливает. Кошке — в миску. Папаше — на голову однажды, случайно, он тогда пьяный под лавкой заснул, а она и споткнулась, не заметив…
Костыль снова хохочет.
— Белая, точно. Спрошу у неё.
— А спроси. Только жди потом расспросов, что да откуда…
— Что-нибудь навру. И ещё, Костыль… бумага-то — редкость. Ты ведь знаешь, где её берут?
— Берут служители. В городе камней. Кроме них, никому нельзя. Ещё прислужники там ошиваются, но тем нужна только трава для старейшины. А никто иной туда по доброй воле больше и не пойдет.
— И это тоже меня пугает.
