— Курт, дурак, не видишь, у него что-то во рту, — прошептала Лучик. — И он не может тебе ответить. Но я сомневаюсь, что то, что там рычит, называется конфедератами. Скорее, это очень злая собака.
Собака затрясла колючий куст, явно намереваясь выбраться. Капитан сплюнул под ноги и дал в кусты короткую очередь. Стая птиц с гвалтом взвилась с крон и крыш. Рык сменился повизгиванием и звуками торопливого отступления — трусливо перебирающих лап, спешащих унести своего хозяина куда подальше.
— Собака, знакомая с тем, что бывает, когда в неё стреляют, — рассмеялся Курт. — Эй, прислужник… да не дрожи ты, всё в порядке. Это часом не равк был?
Проводник выплюнул изо рта то, что туда сунул.
— Равк, — благоговейно вслушался он в удаляющийся треск. — Молодой. Испугался.
Он повернулся к Капитану, очевидно, чтобы сказать спасибо, и на груди блеснула маленькая подкова на веревочке. Изрядно обслюнявленная.
Капитан выразительно посмотрел на неё, отметив следы, продавленные зубами.
— Оберег, — пояснил Ефим. — От равка. Старейшина дал. Ты, друг-армеец, конечно, хорошо сделал, что выстрелил, но равк бы и так ушёл — он страсть как подковы не любит.
— А то. Распрекрасная защита, — ответил Капитан.
Ефим иронии не уловил и согласился.
— А теперь, если кто из наших услышал твой стрел, так пойдут потом с вопросами. Эх, ладно…
— Ты же сам сказал, что можно и нужно стрелять, — напомнил Капитан.
Ефим поморгал.
— Да?
Он сделал вид, что не помнил, и Капитану это не понравилось. Холодный ствол ткнулся проводнику в грудь.
— Сказал, — подтвердила Четвёртая, отводя винтовку кончиком мизинца. — Так ведь?
Ефим заморгал и замахал руками.
— Отстаньте, ну! — жалостливо воззвал он. — Иду себе и никого не трогаю, поручение у меня, а то, что на ярмарку вас не пустили…
Рукав балахона задрался, обнажая тёмное предплечье. Чуть ниже локтя у прислужника были начерчены символы — цветок один, цветок другой. Маленькая подковка, клыкастая морда. И ещё какие-то смутные штрихи.
Идущие переглянулись.
— Не льняной отвар, а шампунь, — на всякий случай сказала Лучик. — И не грызи свою подкову, зубы испортишь. Пошли. Соберёшь кермек и отведёшь нас в деревню.
Дальше Ефим предпочёл пропустить вперед Капитана.
— Буду говорить, куда идти. А что ты там такое жуёшь? — спросил он у Курта. — Смолу?
Тот покосился с недоумением и не ответил.
— Странный тип, — шепнул Лучику. — Видел же, что конфету. И сам ел.
— Какой-то немного пришибленный, — согласилась она.
Прислужник забубнил под нос невнятную мантру. Четвёртая, теперь видевшая перед собой его спину, на всякий случай наметила место между лопатками, удар по которому сносит человека с ног и оставляет парализованным минут на пять-восемь.
— Ефим, зачем тебе рисунки на руке? — спросила она.
Он слабо дёрнул плечом.
— Старейшина велит. Сам и рисует. Мою работу рисует, чтобы я не забыл.
— А почему не словами?
— Слова у пророчицы и у её служителей. Послушников. Я не умею читать. Мне нельзя.
— Пророчица служит богу?
— Да. И послушники.
— А чем они от тебя отличаются?
— Послушники умней — они читают. Прислужники подносят брагу и хлеб. Послушники в церкви, прислужники в доме старейшины.
— Ясно. Просто мальчики на побегушках… А ваш бог, кстати, у него есть…
Ефим клацнул зубами о металл подковки. Капитан впереди притормозил.
— Движение, — пояснил он будничным голосом.
Через заросший перекресток неспешно протрусил крупный кот.
— Крыса в зубах, видели? — с восторгом сказал Курт. — Пасюк с хвостом в полметра!
— А там сова, — показала Лучик.
С покосившегося столба регулировки, замотанного сверху в подобие осиного гнезда, на них кто-то пристально и немигающее смотрел — из круглой, похожей на дупло прорези. Взгляд был оранжев, как солнце на закате.
— Совы днем спят. Это что-то другое, — сказала Четвёртая.
— Равк, — ехидно предположил Курт. — Молодой. Испугался. Испугался, влез по столбу и забился в дупло.
Ефим выплюнул подкову. «Не тирань», — хотел предупредить Курта Капитан, но было уже поздно.
— Виданое дело: равк — в гнезде! — возмутился прислужник. — Как бы он там поместился, а? У него в это дупло разве что нос и влезет, а его за этот нос оттуда — цап, и всё: помрёт от бешеной болезни…
— Сочувствуешь? — подозрительно спросил Курт. — А призывал к истреблению.
Прислужник раскрыл рот и подвис. Он явно не понимал оттенков человеческой речи.
Капитан вопросительно посмотрел на него.
— Послушай, Ефим.
Тот моргнул.
— В старом канале недалеко отсюда лежат мёртвые тела. И ржавые грузовики. Ты знаешь, кем были те люди? Что с ними сделали и почему?
— А?
— Мёртвые в канале. Кто они? Я могу тебе их показать.
— Зачем? Это город камней, тут такие везде… прежние. Не надо их трогать…
— Те, что в канале, были убиты позже.
— Чушь, — убежденно сказал прислужник. — Если бы тут кто-то кого-то убил, все в деревне давно бы про это услышали.
— Убивать — для вас обычное дело? — Капитан нехорошо улыбнулся.
— Я такого не говорил, — буркнул Ефим. — И зачем смотреть? Лежат себе и лежат, и пусть себе лежат, а что такое «рузовики», я и знать не знаю, разве что ваше армейское слово какое-то…
— Просто очень интересно, кто тут у вас настолько циничен, что обращается с мёртвыми, как с мусором. Твой мир — совсем не милое местечко, да, прислужник? И твои родичи…
— Но ты тоже здесь живёшь, армеец, — тихо ответил Ефим.
Капитан поморщился на обращение.
Они уже вышли к распадке — широкий, пологий и неглубокий овраг, возникший, видимо, там, где подземными водами когда-то размыло покрытие небольшого сквера, был каменист, залит солнцем и как будто крапчат. Осевшие здания по сторонам выглядели, как небольшие холмы. На них уже сплошь и рядом проросли трава и деревья.
— А если я скажу, что нет? — Капитану надоело, что его постоянно называют каким-то дополнительным военным определением помимо и без того не гражданского прозвища, и Курт понял это раньше всех, но только пожал плечами и не стал вмешиваться.
— Не живёшь? Ты — дух? — прислужник удивленно вылупился и неверяще и храбро потыкал его ладонью. — Да нет же, ты человек, армеец, только шутки непонятные шутишь…
