Это женщина. Она спрыгивает на землю и пружинисто шагает, распространяя вокруг чужие запахи. Она пахнет, как её повозка, гарью и металлом. Но она — человек.
— Кто же выпустил тебя на дорогу, когда по ней идут грузовики…
Она подхватывает меня под мышки и, легко приподнимая, относит к обочине. У женщины сильные руки и скрипящая, скользкая одежда, не похожая ни на что, мне известное, а волосы мягкие, пушистые, щекочущие мне лицо, и улыбка добрая-добрая, льнущая к щеке, как поцелуй.
— Цел? Не бойся, лохматый… Вот, держи.
В руку мне суётся яблоко. Хрусткое, огромное, оно слаще всех, которые я ел до, и всех, которые после. Я жадно вгрызаюсь в сочную мякоть, от восторга забыв поблагодарить. Женщина треплет меня по волосам и возвращается к дороге.
— Тронулись! — командует она. — Может быть, Моне с Пикассо и ждали нас два столетия, а я больше ждать не желаю!
Повозки рычат. Отец спешит ко мне из-за плетня.
— Что дала тебе эта дрянь?! — почти орёт он. — Брось, сейчас же!
Лишь спустя много лет я пойму, что он терпел свою злость, пока женщина не отошла как можно дальше. Боялся её, очень.
— Нет…
Мой лепет — первый осознанный бунт в моей жизни.
Отцовская пощечина — тоже первая в моей жизни, но не последняя.
Яблоко катится в грязь, я реву. Мне две зимы от роду.
Маленький мальчик и яблоко, дар полубогов. Мальчик и несправедливость, а позже — мальчик, учащийся сдерживать слёзы, мальчик безропотный и послушный, живущий памятью о доброте чужака, которая должна была исходить от родного, не пришлого. Мальчик — тихая надежда. Она придёт снова, эта женщина?
Если бы я не знал, что мама умерла, сказал бы с уверенностью — вот она, та самая.
Из открытых окон до меня доносятся знаки приготовлений: запахи и шелест тканей, скрип крышек сундуков, шорохи, смешки. Женщины меряют платья, девушки плетут друг другу косы, старухи растирают травы в ступках, готовя благовония для тела и лица, дети роются в ларцах, постукивая бусинами и чётками. Странно так прихорашиваться — ведь не праздник. Хотя да, Очищение…
Иду не спеша, как бы прогуливаясь. Нюхаю воздух. В нём сеется предвкушение и те самые, еле-еле заметные, приносимые восточным ветром нотки гари. Конфедераты едут. Они, утверждает наш старейшина, придут в срок. Ему можно верить, ему уже девяносто четыре. Он видел все пришествия, начиная с самого раннего.
У дома мельника толкутся мужчины. Слышу папашин бас — он что-то втолковывает Василю-сапожнику. Подбираюсь поближе, чтобы послушать.
— А я говорю, что сначала надо испытать. Ну, а вдруг не сработает?
— Как же мы испытаем, если Божья Молния — только одна?
— То есть как это она одна? Служители ходили в город камней, должны были принести…
— Не нашли.
— Ха! Ни на что они не годны, эти служители. Чувствую, всё придётся делать самим.
— Ружья? Капканы?
— Да хоть бы и так. Надежды эти на сопливую девчонку…
— Тсс. Не шуми, Пётр. То воля Разрубившего…
— Шаманские шуточки. Я одну только волю признаю — человеческую. И всё!
Кощунственное говорит мой отец, нехорошее. Отстраняются от него мужчины, неодобрительно сплёвывая.
— Пропил все мозги, — это мельник. — Не тот ты, Пётр, кого слушать надо. Не указ!
Судя по шарканью ног, папаша уходит. Злой. Трезвый. Сейчас снова напьётся. Тревога булькает в моём животе чем-то кисло-сладким.
— Лада! Что такое Очищение? Что такое Божья Молния? Что ты будешь завтра делать? Зачем?
Она перевешивается через подоконник, чтобы поцеловать меня в лоб. Коса стукает по плечу. Хватаю её за кончик-кисточку и держу, не отпуская. Мне хочется плакать.
— Я повесила на дерево твои ботинки. Они так воняли, думала — задохнусь и свалюсь. Потрави ими тараканов, Серый, должно получиться…
— Лада…
— Прости. Захотелось вот напоследок немного глупостей… Серый, покоритель яблонь, лепешка ты коровья… дружище.
Лоб пылает. Я, похоже, заболел.
— А потом тот пришлый человек представился посланником из соседней деревни и спросил, как пройти к старейшине. Я торопилась и объяснила кое-как. Надеюсь, он не заблудился. Хотя где у нас тут блудиться: два дома, три куста… Когда я уходила, он разглядывал яблоню. Недоумевал, должно быть, что на ней вырос такой странный плод. Я попросила его не снимать, потому что это ботинки моего друга и я их так проветриваю — жутко воняют… Он согласился. С серьёзным видом. Высокий такой мужчина, безбородый. Наверное, завтра приведёт своих, — поглазеть на Очищение, если старейшина ему разрешил. Люди любят зрелища. Люди всегда любили зрелища, Серый. И еду. Только у прежних было кое-что ещё, кое-что, за чем каждые десять зим сюда идут конфедераты. Мне их жаль. В попытках сохранить они близятся к новой погибели. Прежние не умерли. Они уничтожили себя сами. А конфедераты желают стать такими же. У себя за горами они возрождают прежний мир. Прежний мир, прежние мысли, прежние ссоры. Прежний конец. Для всех, снова, а мы хотим жить.
— Ч-что?
— Гуляй, задница. Гуляй, пока гуляется. И приходи завтра, приходи вместе со всеми. Конфедераты должны навсегда забыть дорогу в город камней. Так повелел Разрубивший.
***
Вечер нежит мне веки. Я дышу соком трав, объеденных лошадьми и коровами, терпким запахом унавоженных троп и крепким — старого дуба. До него мне где-то двадцать шагов, но я растягиваю их в шестьдесят. Ползу, еле перебирая ногами, потому что очень боюсь. Мир вокруг, такой безмятежный, больше не воспринимается мной, как дом. В него вторглось что-то чужое.
Человек уже ожидает меня. Он высокий — слышу, как по его волосам шуршат листья. Не очень молодой, но и не старый. Твёрдый, уверенный, жёсткий. Пахнет, как кузнец, железом, и, как охотник, порохом, а ещё табаком и долгой дорогой. Похож на людей из сна, только он — настоящий.
— Почему? — спрашиваю я у него.
Не «привет», не «кто вы», а «почему». Почему он написал то, что сделало мне больно?
Человек не отвечает. Оттуда, со своей вышины, он протягивает руку и гладит меня по макушке.
— Я должен извиниться. Я не знал.
Конечно, сейчас он смотрит мне в глаза.
— Это ничего. Я не в обиде. Но вы…
— Друг. Я друг. Рассказать тебе про Очищение? То, что никто не расскажет, хотя знают почти все?
— Да.
И он рассказывает, с каждым словом вкручивая мне в сердце ржавый гвоздь.
— Я не верю! Я вам не верю, иначе она бы… она ведь хочет это сама…
Кора дуба, сбитые вдохи, и под отчаявшимися кулаками — не дерево уже, чужая грудь, когда человек пытается успокоить заходящегося от несправедливости выросшего, но самом деле такого же маленького, как почти десятизимье назад, полного страха и боли меня. Куртка на человеке скользкая и скрипящая. Когда я ощущал такое же?
