— Пришлые сволочи тоже. Путь тебя это утешит.
— Конфедераты — не враги! За что их… зачем… — я давлюсь словами, как холодной кашей. И мысли, такие же холодные и комковатые, застилают мне слезящиеся от боли в локте глаза: это хуже, чем поступают армейцы, это значит, что неправильно летели камни в мою мать, а надо было каждому деревенскому тогда кинуть камень в самого себя, да только палач не любит судить, он — исполняет…
— Слова пророчицы. Слова Разрубившего. И нечего тут обсуждать.
— Лжёшь! Я всё слышал, там, у дома мельника… это для остальных — воля бога, который и не бог вовсе, а придумка… а не для тебя… Чем ты оправдаешь такое зверство, отец? Чем?!
От встряски мои зубы лязгают, и я до крови прикусываю язык. Наверное, сейчас меня просто убьют.
— Чем? — отец приближает своё лицо к моему. Сивуха, пот, грязь, гнилые зубы. Стану ли я, если доживу до его зим, таким же? Если да, то… что ж, убивай. Много лучше. — Чем. Тем, что они умнее нас. Тем, что они сильнее нас. Тем, что всегда приезжали мимо, а как-нибудь, возможно, решат, что проще истребить нас всех и основать здесь свои деревни. Мы для них — грязные дикари, угроза тому драгоценному, что они таскают из города камней. Я-то не слепой, видел… я и ещё охотники… Мы следили за конфедератами прошлого раза. Они были недовольны, что в храме книг служители сжигают неугодное культу. Мужчины называли нас варварами, обнажали оружие, призывая пойти в деревню и разобраться. Среди них была женщина. Она их отговорила. Дальше мы не смотрели, вернулись, чтобы, в случае чего, быть готовыми дать отпор. Но конфедераты уехали, не сказав нам ни слова. Только залили вход чем-то серым и твёрдым. Служителям пришлось пробивать стену. За эти годы они сожгли ещё множество книг. Там кучи пепла — до потолка. Как думаешь, конфедератам понравится? Они обратят в пепел нас, если раньше мы не сделаем этого с ними.
— Конфедераты не смогут основать здесь деревни. Они вообще не смогут здесь жить, они ведь…
— Умолкни. И шагай.
— Отец!
— Заткнись.
— Ты пьёшь потому, что всего боишься.
Удар впечатывает меня в земляную стену погреба. Тяжёлая дверь лязгает, закрываясь, и я остаюсь во тьме. Привычной для меня, потому что живу в ней с рождения, а здесь ещё и сырой и пропахшей картошкой. Тру онемевшую щеку, локоть, грудь, плечо. Но слёз больше нет. Есть злоба. На себя — за то, что такой бессильный, на предательницу Белую, на покорившуюся Ладу, на жестокого отца, на то, что не послушался прежнего. Он ведь оказался прав.
— Я должен был бежать сразу к ней, — шепчу в пустоту. — Но так ужасно сглупил.
— Получилось бы то же самое. Тебя ждали и там. Бедняга.
Шепот исходит от одной из стен. В ней низенькое, вровень с землёй окошко. Воздух тянется из него — сладковато-тоскливый дух свободы, ныне мной утраченной.
— Эй?
Окно такое маленькое, что у меня туда не пролезет и нога. Но я тянусь к невидимому человеку, просовывая ладони, скребу землю, ломая ногти.
— Помогите мне. Прошу вас!
— Не послушал и побежал. Мальчишка… Вы одинаковы за любыми дверьми.
Это тот, третий. С по-прежнему холодными руками, и голос у него грустный и добрый. На мгновение он касается моих пальцев, ободряюще сжимая их, и, несмотря на холод, мне вдруг становится тепло.
— У меня есть для тебя кое-что. Вот, возьми.
Он просовывает сквозь оконце погреба то, что достал, должно быть, из-за пазухи.
— Я не могу помочь тебе по-другому. А ты не можешь никого отговорить. Странный для людей вокруг сейчас ты. Попыткой пошатнуть их мировоззрение ты не добьешься ничего, кроме недоумения, неверия и протеста. А та, ради которой ты на это готов, желает Очищения сама. Ее такой вырастили и воспитали. Тебе пришлось бы её избить и связать, чтобы увести отсюда. Ты готов так поступить? Нет, конечно, и я тебя понимаю… Самое худшее, мальчик, это видеть, как близкий человек сознательно идет навстречу гибели. Я пережил такое, я знаю… Вот оно, тут. Очищение для всех. Откинь крышку, нажми на кнопку. Не бросай и жди. Больно не будет… Толчок, вспышка, воссоединение. Ты никогда больше не выпустишь её ладонь. Вы всегда будете вместе. Верь мне. Это не страшно.
Я беру предмет, который гладко помещается в моих ладонях. И не знаю, что сказать этому человеку.
— Кто вы такой?
Но он уходит, не попрощавшись.
4. Идущие
— Бог какой-то. Очередной.
— Не просто очередной, а уничтоживший город. Дождь из серы и огня! Наказание небесное! То, что я люблю. Мне тут нравится.
— Так бог их — железка в воронке?
— А мало мы будто видели богов-железяк, богов-деревяшек, скал, камней, огней и даже плюшевых игрушек. Того синего носорога с вылезшей из брюха набивкой никогда не забуду. Координаторы так ржали, что даже Ян из своего кабинета услышал и позвонил, чтобы поинтересоваться, не курили ли они чего запрещённого…
— А статуя в библиотеке не бог?
— Может, его доступное воплощение. Антропоморфный образ.
— Интересно, знает ли этот кучу зим проживший старейшина правду о том, что тут случилось.
— Спросим.
Лучик кивнула. Река лизнула её ботинки и сточённые до гладкости камни широкого брода.
— Рыба, — сказала она. — Здоровая такая форель, в крапинку. Только что видела.
— Форель надо запекать на углях, — поделился знанием Курт. — В фольге, с укропом, сыром и лимоном. Пальцы сгрызёшь, как вкусно.
— Она красивая. Жалко.
Собеседник пожал плечами.
День катился к вечеру — сутки здесь были явно короче привычных. Буроватого цвета река, широкая и полноводная, у самых берегов цвела огромными кувшинками. Розовые облака неспешно тащились на запад.
— Кто такие конфедераты, как думаешь? — спросила Лучик. — Звучит внушительно.
— Какое-нибудь ещё одно местное племя. Которое однажды берёт и приходит, а все на него пялятся. Отчего, интересно… Может, они странствующие артисты?
— А нас так сразу взяли и приняли за армейцев. Из-за оружия, наверное, да? Армейцы, значит, ходят с винтовками.
— И перестреляли всех равков, хотя что это за звери, я так и не понял. Тот, в кустах, уж очень резво ушуршал.
— Волки, — предположила Лучик. — Или и правда собаки, одичавшие.
Река пахла пронзительной влажностью, которая бывает у воды после очень знойного дня. Пеной, прибитой к прибрежным камням, икринками и мальками, водорослями и мокрым песком. Окаймлённая по краям белым и золотистым, с ивами, низко нависающими над перекатами и водой, с тростником, толстым, словно бамбук, река была очень красивой, почти королевской. Она просила на свои берега развалины крепостей или крепости целые, а то и огромные замки, но никак не унылые кирпичи, когда-то бывшие высотными зданиями.
