— Дым, — принюхался Курт.
Две фигуры на противоположном берегу терпеливо ожидали их.
— Мне тут стало интересно, есть ли этот город в прорехе. Видел ли его кто-нибудь?
Капитан поскрёб щёку и задумчиво понаблюдал, как катится за осевшие башни многоэтажек сплющенное солнце. На середине брода Курт воодушевленно тыкал пальцем в воду, показывая Лучику какого-то речного обитателя.
— Прореха, насколько я знаю, изображает всем живые города, — сказал он. — Города или иные населённые пункты. Не развалины.
Четвёртая обернулась к нему.
— Но он когда-то был живым, не так ли? Он, может, чьё-то прошлое, и кто-то был из него некогда выдернут, и жил в нём, и гулял по улицам… Выдёргивают ли Идущих из экспериментов Армады? Предполагаются ли вообще в них потенциальные Идущие?
— Вынеси эти теологические изыскания на повестку дня для лабораторных умников. Потому как я не знаю, что тебе тут ответить.
— Вот забавно, если вдуматься, Кэп: Идущие создают себе подобных.
— Белочки тоже создают себе подобных. И кошечки. И, наверное, даже этот бородатый бедолага на подобное вполне способен. Если, конечно, найдется оригинальная дама, которая сочтёт его припадочность за особый шарм…
Четвёртая расхохоталась.
— Идите сюда наконец! — Капитан сложил рупором руки и позвал задержавшихся посередине реки приятелей. — Курт! А то я скоро отберу у тебя пальму первенства в области плоских шуток!
Тот поднял голову и помахал Капитану рукой.
Солнце, вдруг зацепившись за сохранившиеся кое-где стекла, брызнуло на верхушки города золотом.
Их вывела вверх по холму берега тропа, прячущаяся в отяжелевшей под вечер траве, и выплеснула на изрытый мелкой живностью луг, за которым пролегала дорога. Неширокие колёса телег или повозок пробили в ней характерные для деревенской местности колеи. И что-то ещё появилось очень человеческое — даже не следы, отпечатавшиеся кое-где в утоптанной пыли, и не дымное ощущение воздуха. Капитан улыбнулся и покачал головой, когда понял, что именно. С придорожной обочины на него равнодушно взирали горстки яичных скорлупок, глиняные черепки, обрывки ткани и шелуха от подсолнечника.
— После занесения в реестр этим миром интересно будет заняться исследователям, — сказал он. — Эксперимент тут или нет. Но вот этот мусор немного примиряет меня с тем, что мы увидели в библиотеке. Здешние обитатели хоть и варвары какие-то, но люди, похоже, обыкновенные.
Он с хрустом раздавил одну скорлупку и присвистнул.
— Они просто ещё не придумали урн, — предположил Курт.
— Уже забыли, — сказала Лучик.
Она переложила букет собранных в распадке красных цветов из одной руки в другую, стряхнув с него каких-то прицепившихся насекомых. Кермек почему-то совсем ничем не пах — выродился, наверное. Там, где дорога огибала лесистый взгорок с вехами — кладбище, по всей видимости — Курт трижды сплюнул через левое плечо.
— Не люблю, — пояснил он. — Когда мёртвые за спиной.
— А после города не плевался, — укоризненно заметила Лучик.
— А я сейчас и за всех сразу. И вообще, в том городе… слюней не хватило бы.
Звуки пришли вслед за запахами: лай собак, удары топора, эхо голосов и смеха. Из-за деревьев проглянули дома — в подтверждение всех скорлупок и огрызков, самая обычная деревня. Бревенчатые стены, крыши, крытые дёрном или соломой, печные низенькие трубы. На столбиках плетня висели кверху дном горшки. Какая-то женщина в светлом переднике поверх красного сарафана увидела приближающихся и приложила ладонь козырьком ко лбу.
— Да, о нашей легенде, Кэп. Придётся зваться теми, кто тебе так не понравился, — сказал Курт. — Армейцами. Иначе, попробуй мы объяснить, откуда пришли, они тоже все разбегутся. Или придумают против нас какой-нибудь крестовый поход.
— Придётся. Переживу, — вздохнул Капитан.
В яблонях — раскидистых, многолетних, — зашумел ветер.
III. День третий
1. Серый
В липовый полдень деревня пахнет мёдом.
Тени от лип протягиваются под ногами, и я ощущаю их, потому что они холодные. Как речные струи или галька, как мшистые уголки в лесу, как собачьи и кошачьи носы, тон моего отца, когда он ко мне обращается, ночь без луны и каменный город. Но тени перемежаются светом — горячими отпечатками солнца, его живыми следами. Я люблю пройтись по ним босиком, даже зная, что наверняка обожгу ступни, зарыться пальцами ног в песок и траву, вдохнуть взбаламученную, тёплую пыль и слабый запах разогретой смолы от стен, плетней и ворот. Теней и солнца на земле всегда поровну, во всяком случае, для меня, потому что я могу только чувствовать. А чувствую я всё равно что большое лоскутное одеяло, где тьма и тепло — квадратики. В моей голове они укладываются в правильную форму, и мир вокруг — летняя дорога — становится немаленькой шахматной доской.
Откуда-то я знаю, что такое шахматы.
В осенний дождь по ней бегут ручьи.
Быстрые и грязные, сносящие с улиц сор и опавшие листья, ручьи — вечная забава для детей, которые пускают под дождём сделанные из скорлупок лодки. Я с ними никогда не играл. Я слушал их говор и смех, сидя у открытого окна, зяб и поджимал под себя ноги. Иногда дождь касался меня — мокрыми холодными пальцами, оставляя на ресницах и щеках слабое подобие слёз. Папаша ворчал, что под окном натекают лужи. Дождь приминал листья, которые ещё в сухую погоду я сгрёб под яблонями в нашем саду, чтобы позже сжечь, и не успел сделать это, потому что непогода опять пришла не в срок. Размокшие кучи гнили и расползались. Телеги вязли в чавкающих колеях. Заканчивался сезон ярмарок.
Я помню другую улицу, разбитую и каменную, по которой бежал куда-то, и осенний дождь бил меня по лицу. Рукам было тяжело от стрела, голове — от мыслей, и мысли были невеселыми, а воздух, который я вдыхал, грязным, как эти замусоренные ручейки. Плыла в мыслях лодка-скорлупка — что-то очень важное, слово ли, чьё-то имя. Где-то грохотало. Я был сильным и мог быстро бегать, но была и война, и от неё я убежать не смог. А, может, я бежал как раз к ней. Не знаю.
Щемящая чистота приходит в неё вместе с зимой. Но и морозы, и вьюги, и наглухо закрытые двери, и причины потуже затянуть пояса, потому что погреба пустеют, а дичь вперёд охотников истребляют голодные равки. Воздух скрежещет, выходя из горла. Дни сокращаются. Взамен этих неудобств небо дарит нам снег — бесконечные холстяные полотна, которые можно измерить шагами, ладонями, вытоптанными путями, вмятинами, оставшимися от упавших в шутливом сражении тел, полукружьями снежных крепостей, снежными же человечками с дырявыми горшками вместо шапок и вырытыми в сугробах норами. Всё это мы делаем с Ладой. И, замерзнув, любим прибежать в дом, к Белой, чтобы выпить горячий отвар мяты и смородиновых листьев из одной большой кружки, передавая её друг другу.
Где-то и когда-то кто-то так же делил со мной тепло и глотки.
