Дрожащий свет масляной лампы, приколоченной к стене, падает на лицо старика. Он выглядит так, будто потерял всю семью.
— Великое действо! Великое!
Старейшина важно поднимает палец к закопчённому потолку. Курт усматривает в этом сигнал к новому анекдоту, радостно подбирается и с готовностью раскрывает рот, когда рука Капитана, предупредительно взметнувшаяся, заставляет его заткнуться — в прямом смысле слова.
— Мы счастливы присутствовать при нём, почтенный старейшина. Милость Разрубившего… Но мы ничего об этом не знаем. Нас отправили, отравив неведением. Просветите же своих гостей, прошу.
Вежливый тон и оскал, что почти что улыбка — Капитан, когда захочет, может казаться вполне приятным человеком. Курт сдавленно мычит в ладонь — а он глубоко возмущён.
— Есть ли смысл в подробностях, друг-армеец? Незнание слаще осведомлённости, когда предваряет грандиозное. Так восторга больше. Завтра вы всё увидите. Завтра на наши земли опустится мир…
Старейшина доволен. Он полагает свой ответ за услугу, оказанную дружественному племени. Оскал Капитана приобретает чуть более острый угол и наклон. Ему таких слов недостаточно.
— И что я за это получу?
Четвёртая рискует. На чувствах людей не следует играть, будь они хоть трижды бородаты и нечёсаны, но право сильного, свойственное, как она уже догадалась, армейцам, разрешает, вынуждает и обязывает.
— Что хотите, — отвечает старик.
Сигарета, догоревшая до фильтра, была последней.
— Тогда принесите мне ваше хваленое курево.
— Э?
— Табак. Тем и сочтёмся.
— Ещё браги! — требует Капитан, и трое разновозрастных парнишек, прислуживающих за столом, с готовностью бросаются к бочке. Оттирают друг друга локтями, чуть ли не бранясь. Стремятся выказать почтение.
Один из прислужников — Ефим. Он делает вид, что не знает гостей-армейцев. Или, быть может, и вправду забыл, что встретился с ними днём в каменном городе. Капитан старается поймать выражение его по-детски бесхитростных глаз, но ни один прислужник не поднимает взгляд от пола. Наверное, так принято при старейшине. Тот подставляет свою кружку, глиняную, со сколами у ободка и полуслезшей белой глазурью, шумно отхлёбывает и глотает. Курт, огорчённый было тем, что время анекдотов вышло, внезапно находит на полке над головой странноватый, похожий на доску с натянутыми на ней струнами из плотно скрученных тонких жил инструмент. Проводит пальцами, извлекая из жил хрипловатые звуки, и становится ясно, что инструмент — музыкальный. Курт подмигивает Лучику и фальшиво затягивает песню про Идущего без имени и клички, который попал через дверь в мрачное средневековье, где спас мир от чумы и стал его королём.
Капитан смотрит, как старейшина пьёт. Смотрит и щурится. Он больше не приятный и улыбчивый. Он — хищник.
Старик протягивает ей плетёный кисет. Он уже спокоен, и его ладони не трясутся.
— Меня зовут И’нат. А вас?
— Четвёртая.
— Армейцы… У вас странные имена. Мать того мальчика тоже была из ваших. Но её имя мы выговорить так и не смогли, поэтому называли её просто — Свет.
— Почему Свет?
— И взаправду — почему… Но, когда она умерла при родах, муж пошёл топить горе в кабаке. До сих пор так обитается. А сын её — слепой. Вот так.
— Тот дом?
— Да. Спасибо.
— … и б-бам! Божья М-молния, столп очищающий… Никаких конфедератов, никакой прежности. Во славу Разрубившего, свят, свят…
Лицо Капитана темнеет.
Прислужник Ефим кланяется и просит позволения отлучиться. Он незаметно отодвигает правый рукав, чтобы повторить то, что должен сейчас сказать. Этот рисунок он нарисовал себе сам, когда бежал из города: угроза, которой отец неоднократно пугал его в детские годы. «Похитят, уведут, продадут на армейской ярмарке. Будешь всю жизнь чистить чужие нужники. А если понравишься кому-нибудь, армейцы поступят с тобой так же, как поступают с пойманной в лесу девушкой, пошедшей по грибы. И будут поступать так много раз». Старейшина отлупил его и велел не выдумывать. Зато пророчица поймёт. У неё у самой — юная красивая дочь.
Четвёртая бредёт по тропинке. Над её головой чужие созвездия кружатся в хороводе и горит Луна, рассечённая неровной трещиной. Разрубивший Луну, бог-катастрофа — он вверг этот мир в эпоху длиннобородых пастухов и мёртвых городов. Отличный сюжет для фильма. Только пока что неполный. Тёмный и приземистый дом на краю деревни пахнет старостью. А звучит — отчаянием. Четвертая знает, что мальчик где-то поблизости, но всё равно вздрагивает, когда тот зовет её из маленького оконца погреба и дотрагивается рукой до лодыжки.
3. Серый
— Ну, и кто же ты, запертый? — дружелюбно произносит она.
Я говорю ей, что меня зовут Серый. И громко чихаю — должно быть, от сырости.
Она весело хмыкает и усаживается на траву, а потом укладывается, видно, подперев лицо ладонями, потому что в оконце я ощущаю тепло — человеческое тепло вместо ночной прохлады. И голос теперь звучит ближе, как раз вровень с моими осязающими вечную пустоту глазами:
— Почему Серый?
А я и не знаю, что ей ответить.
Серым меня звали всегда, правда, все по разному: Белая — ласково трепя по голове (цвет моих волос?), Лада — словно насмешливой трелью, как птица, Костыль — с ровным достоинством. Ну, а отец — выцеживая звуком отвращения, будто именовал какую-то постыдную болезнь или плюющегося слизью гада. Серый и Серый, таким окрестили, не помню только, кто и когда. Может быть, даже мама.
— А как зовут вас? — спрашиваю я.
— Не «вас», а «тебя». Я ещё не настолько старая ветошь. Четвёртая.
— А? — я не понимаю, что за четвёртую по счету ветошь эта молодая женщина имеет в виду, пока она не поясняет со смешком:
— Четвёртая. Моё имя.
— А где предыдущие трое? — ляпаю невпопад. Она хохочет.
Я торопливо соображаю, что сказал глупость, и пытаюсь извиниться, а заодно попросить так сильно не шуметь, — тут же где-то бродит И’нат — как она уже затихает и снова разъясняет, терпеливо и спокойно:
— Предыдущие трое, моя команда, сейчас глушат бесплатное пойло в доме вашего главного. Надеюсь только, что в меру, и мне не придётся тащить их за ноги… Слушай, Серый. Мне тут сказали, что тебя за что-то закрыли в погребе. Правда закрыли, или ты туда сам залез — отдохнуть, например, от суеты, помедитировать… А?
Что такое «медитировать», мне неизвестно. Спросил бы у Лады, будь она рядом, но…
— Кто сказал? — настораживаюсь я.
Значит, она не случайно пришла!
— Низкорослый бородатый пастух.
Я даже икаю от удивления.
— Серый? — тревожно спрашивает она. — Ты там что — подавился?
