— Лада, — я касаюсь её плеча. — Вставай. Знаешь, сколько сейчас времени? Помнишь, о чём мы вчера договаривались?
Конечно, мы не договаривались ни о чем, и слова эти я произношу, только чтобы не разреветься, а ещё надеюсь всколыхнуть в себе ощущение того, что нет впереди никакого Очищения, нет вокруг предателей и врагов, а есть безмятежные, славные дни, данные нам с ней для веселья и игр. Что опять побежим мы по полю, взявшись за руки, и за рекой она расскажет мне о прошлом, пока я буду валяться на траве, грызть травяной стебелек и не слушать, и обзовет за невнимательность собачьим блевком, и тут же рассмеётся и завалится рядом, щекой к щеке, и можно будет дёрнуть Ладу за косу и пощекотать её кончиком нос. Что всё, прежде неоцененное, вернется снова, но…
— Лада.
Но я переворачиваю её на спину и чувствую, как запах сонного дурмана врезается в ноздри и глаза. Проклятая трава-невидимка! Из-под ресниц, зажмуренных от жжения, катится солёное. И почему мне всегда так от дурмана плохо, мне единственному из всех знакомых деревенских людей — словно это отторжение было заранее, как сон наяву о сегодняшнем дне, как предупреждение, как символ, знак, метка… Я лезу дрожащей рукой под подушку. Маленький совсем, плотно сшитый мешочек… Дурман хорош при бессоннице — он ощущается только вблизи, потому и признан давно уже самым лучшим средством, не влияющим ни на кого, кроме того, кто им пользуется. Лада, насколько я знаю, бессонницей никогда не страдала. Для чего он ей?
— Зря ты, Серый. Прости.
Проклятая трава-невидимка, глушащая другие запахи! Знакомый, знакомый голос…
Сильный человек хватает меня поперёк груди. Одной рукой он прижимает подушечку к моему лицу. И я падаю вниз, в пустоту, полную дурмана, а человек, кажется, смеётся.
Да нет, он плачет — тёплые слезы капают на меня, как роса.
Не переживай, Костыль. Тебя я прощу.
4. Идущие
— Они спят крепко. Мы можем поговорить.
Он сидит на полу и держит голову мальчика у себя на коленях.
— Знаете… Мы с женой тоже хотели сына. Но я, наверное, был уже слишком стар. А потом она умерла.
— Ваш мир какой-то совсем невесёлый, — отвечает Четвёртая. Сидя напротив, она с любопытством рассматривает соломенную шляпу с нашитыми на неё маленькими колокольчиками и бубенцам, но никак её не комментирует. — Одна смерть. Простите.
— Какой есть. А ваш?
— А?
— Вы же не армейцы. И даже не конфедераты. Вы — прежние, но не отсюда. Не волнуйтесь: излучение Разрубившего Луну не причинит вам вреда. А вот кое-что другое — очень даже.
— Почему вы нас задержали?
— Сонный дурман… хорошо, что он растёт на моей пасеке. На пчёл не действует, на людей тоже — пока его не высушишь и не измельчишь. Я сшил много подушечек, на всех хватило.
— Вы не ответили.
— В моём возрасте быть глупцом так унизительно. Я совсем не знаю, как разговаривать с богами. Но я очень прошу вас не изменять путь нашей истории. Уходите обратно. Прямо сейчас.
Заря вызревает молочно-розовым. Чёрный кот, лоснящийся и огромный, спрыгивает с забора и призывно урчит. Пойдем, Кубышка, прогуляемся. Но к нему никто не выходит: в доме, что стоит на краю деревни, лицом вниз на полу лежит человек. От него тянет сивухой и потом. Рядом — осколки глиняной бутыли, мокнущие в луже мутной жидкости. Человек не пьян, что с ним часто случается. Он мёртв. Трогая человека лапой, жалобно мяукает кошка. Плохо. Всё плохо.
Капитан слушает тишину дома, погружённого в наркотический сон. Тишина звенит сотнями маленьких цимбал, а здесь, в комнате, после слов Костыля-пасечника, глохнет и леденеет. Курт с Лучиком стерегут основную дверь и чёрный ход на кухне. Снаружи, там, где сидел в подвале мальчик, зарождается крик. Кричит пожилая женщина.
Под окном комнаты Лады прячется тощая тень. Хмурится и скребёт кудлатую бороду. На крик, долетевший с другого края деревни, реагирует на удивление равнодушно — будто уже знает, что там произошло.
Командир качает головой.
— Мы не можем так просто уйти. Нам нужны двери.
— А наши обычные, деревянные вам не годятся? — с улыбкой спрашивает тот, кто представился, как Костыль.
— Увы. Нужны другие.
— И вы не можете их… открыть? Сделать?
— Нет.
— Почему?
— Потому что мы не боги.
Костыль машет рукой.
— Придираетесь к словам, — если и упрёк, то слишком добродушный. — И потом, как-то вы же к нам пришли?
— Это была случайность. Мы не хотели и не собирались. Вмешиваться — тоже.
Костыль пожимает плечами — кажется, что он не особо верит.
— Пусть так. Но теперь-то вы здесь. И уже вмешались. Правда, пока не смертельно…
— Смертельно, не смертельно, — Капитан начинает терять свое многострадальное терпение. Его глодает смутная тревога, а ещё знакомый недосыпный зуд и мерзкое ощущение во рту после этого их деревенского пойла, которое он лишь попробовал на язык, потому как нужно было соответствовать образу благодарного гостя и не настораживать старейшину. Что-то здесь, в этом мире, в этом их разговоре есть очень и очень неправильное. — Смертельно — то, что вы все тут задумали! Мало того, что смертельно, так ещё и отвратительно. Грязный, кровавый цинизм. И какой изощрённый. Надо быть больным на голову, что придумать такое. И одобрять.
Костыль пропускает его слова мимо ушей.
— Так что с дверями? — спрашивает он у Четвёртой.
— Как же вам объяснить… Мы сможем вернуться, если только нам откроют дверь с той стороны, откуда мы пришли. Или если произойдет истончение, когда мы в силах сделать дверь самостоятельно. Но истончение — слияние многих факторов, о которых говорить долго и нудно. Боюсь, вы не поймёте.
— Тогда просто не мешайте, — отвечает пасечник.
— Мне кажется, этот мальчик вам очень дорог. Вы осознаете, что, позволив Очищению свершиться, вы причините ему страшную боль?
— И мальчик, и девочка, и все, здесь живущие, даже те, кто смеётся надо мной и называет старым чудаком… — Костыль поднимает голову к потолку, но глаза его прикрыты. Будто ищет ответ на оборотной стороне своих век. Он кажется очень старым и очень уставшим. — И листья, и деревья, и цветы, и дома, и армейцы, и даже конфедераты. Люди с востока ведь не желают нам зла. Они только хотят сохранить наследие прежних. Я люблю этот мир — он подарил мне жену, любимую. Он, впрочем, её и отнял…
— В таком случае объясните ваше согласие с завтрашним кошмаром. А то мы здесь переливаем из пустого в порожнее, а время идёт…
— Бог, — Костыль улыбается в никуда.
— Бог… вера, религия? Как по мне, вы не похожи на фанатика.
— Скорее на обычного сумасшедшего, да? — Костыль встряхивает головой, чтобы колокольчики зазвенели. — Вот так, в шляпе… раньше ещё и на рукава пришивал, но они быстро оторвались… Позвольте, я расскажу.
