Он гладит Серого по макушке. Капитан, не любящий религии вообще, предчувствует долгий и малопонятный ему разговор, поэтому прислоняется к стене, выглядя одновременно смирившимся и раздражённым. Четвёртая показывает взглядом: потерпи. Лада, по-прежнему лежащая в постели, тихо вздыхает во сне.
— У нашего мира есть свой создатель. Не знаю, как там у вас, но здесь — так, — начинает Костыль. Тон у него ровный, терпеливый, хорошо поставленный, как будто всю жизнь он занимался объяснениями. Как будто учил. — Не Разрубивший Луну — то пустышка… Настоящий Бог. Живой. Бог, что, между тем, одной крови с вами… Он приходил и говорил со мной. Вчера вечером. Он назвал мир — ошибкой. И у богов бывают ошибки, да? Вы, которые сами боги… Не отвечайте, мне на самом деле совсем не нужно это знать. Он сказал, что когда-то желал цивилизации прогресса, поворота в нужную сторону, а получил крушение. И что возврат к прежним временам, который так желаем на востоке, — возврат в никуда. Что лучше нам было бы пасти стада, печь хлеб в глинобитной печи и верить в домовых и леших, лучше было бы начинать всё заново, шаг за шагом поднимаясь в веках, чем стремиться сделать подобное одним гигантским прыжком — но даже такое «лучше» для нас уже невозможно, потому что наше время заканчивается. Да… Он рассказал и про это ваше истончение. Сказал, что ожидаемое нами событие поможет вам вернуться домой, раз по-другому никак, раз вас не могут найти и помочь. Он не солгал?
Капитан думает об истончении. О том, что ему способствует. О том, что пасечник и тот неведомый, одной крови с ними, правы. И Капитану всё это очень не нравится.
— Я не пойму одного. За вас, получается, решил кто-то совершенно вам незнакомый, а вы согласились.
— Пусть так, — Костыль кивает.
— Тогда вы либо слишком доверчивы, либо из тех, кто живет в доме с краю и на всё чихать хотел.
— В доме с краю живёт Серый, — серьёзно говорит Костыль. — Как раз на краю деревни. Подождите, не перебивайте, я вас понял: вы имели в виду то, что называется общественной пассивностью. Или даже трусостью. Но это не так.
— Этот пришлый угрожал? Грозил пучком молний? Запугивал? Или пообещал вам денежные горы и безбедную жизнь где-нибудь на островах, если в вашем мире есть острова… или жизнь после смерти — в раю. У вас есть такое понятие — рай?
— Рай у прежних. У нас просто — встреча. С теми, кого любил. А угроз не было, как и подкупа, так что дело в другом.
— Тогда это какое-то ненормальное стремление умереть, да ещё и коллективно, — Капитан качает головой. — Коллективное самоубийство. Всё-таки фанатизм.
— Нет, — отвечает Костыль.
Капитан разводит руками.
— Теперь ты, — обращается он к Четвёртой. — Я сдулся.
Она тянет его за брючину, предлагая тоже сесть.
— Боги… — вздыхает, пододвигаясь и освобождая место. — Вечная история. Что здесь, что ещё где-то. Но вот что я скажу вам, Костыль: никакой он не бог, ваш вчерашний. Если он с нами одной крови и знает про нас, он — человек. Только умеющий открывать двери и ходить из мира в мир. Таких называют Идущими. И все они смертны. Никаких молний, никакого могущества, да и власти ни над кем никакой… Что же вы…
Пасечник улыбается. Улыбка у него добрая и тихая, совсем-совсем детская, — он не выглядит, как психопат или помешанный. Он похож на раненого в сердце влюбленного.
— Да, всё так. Это он мне тоже сказал. Но я увидел на мгновение, — и вы представьте — как за обликом непоколебимой уверенности сильного и могущественного, не важно, принадлежащего к божественной или человеческой расе прежнего, на короткий миг, на полтика проступает тяготящийся своей судьбой вершителя и творца, ненавидящий её, презирающий и её и себя страдалец… Вы смотрите изумлённо. Не удивляйтесь. В нашей общине на севере была большая школа, а я был там учителем. Я многое знаю о прежних, даже могу говорить, как они, и, если бы не мор, заставивший уйти, был бы там учителем и посейчас… Я рыдал, когда хоронил Нию, мою жену, верите? Такой немолодой уже человек, а рыдал. И он, вчерашний, тоже. Он говорил, что оплакивает мир, которому желал только хорошего. Он любил его, своё погибшее создание, как иные любят человека. Да, погибшее — наш мир, если угодно, впал в беспробудную кому. Тихую агонию, незаметную, но присутствующую. Что-то где-то сдвинулось, сломалось — во времена прежних ли, может, после их гибели… И он, наш создатель, не в силах ничего починить. Он сказал: запустились необратимые процессы. Ничего больше не возобновится, несмотря на старания конфедератов, никакой цивилизации не будет. На Луне, сказал он, слишком много трещин. Потому-то Очищение — не торжество. Поминальная тризна. Отказать в ней покойному — нарушение всяких устоев. Наш мир, как гнилое зерно, больше не способен прорасти. Его ждёт погребение. И я с этим согласен.
Человек во дворе дома Петра-охотника ждёт ровно столько, чтобы его увидели, и ни секундой больше, чтобы дальше крика дело не зашло. Старушка с пучком белых волос и отчеканенным на лице страданием смотрит на человека из окна. Смотрит на его ладони, испачканные кровью, на зажатый в правой руке тяжёлый деревянный брус, на флегматичную ухмылку и усталость хорошо поработавшего. И кричит опять.
Человек роняет брус на землю, разворачивается и уходит.
Шаги навстречу солнцу — что может быть эффектней для убийцы-женщины.
— Чушь собачья! — не соглашается Капитан. — Чушь собачья эти пустые громкие и красивые слова… Вы — здесь, вы живёте, вы дышите этим воздухом, ваше сердце бьётся, вы любите кого-то, вы к кому-то привязаны — и вдруг вас списывают в утиль… то есть выбрасывают, как то самое зерно, а вы и рады. Вам так не нравится жить? Я бы поверил, если бы вы сами это не опровергли. Вы и жизнь любите… сумасшедший…
— Может быть, чушь. Может быть, и сумасшедший… Зато слова мои — правда, и я это вижу столь же долго, сколько живу. Наш мир не вышел, не получился. Кривобокий хромоногий уродец, изъязвленный и слепой… Пусть покоится в небытии. Взамен родится новый.
— Вызывайте санитаров. Пациента пора паковать.
— Я честен перед вами, — возражает Костыль. Если слова ему и не понятны, интонацию он различил хорошо. — Это — лишь честность.
— И попытка судить с высоты как раз божественной, — говорит ему Четвёртая. — Вот вы, нас останавливающие — не слишком ли много вы берёте на себя самого, одного человека, решая судьбу всех вокруг вас?
Идущие ждут ответа. Старый пасечник улыбается.
— Тот же вопрос я задал бы вам, не будь вы прежними. Тот, кто сильнее… ему всё можно. В этом главная беда. Но открою вам, сильным, тайну: и червяк способен кусаться. Прямо сейчас он разевает челюсти. Не пораньтесь.
У дома Петра собираются деревенские. Их полусонное, нервозное перед ожидаемым торжеством недоумение сменяется ужасом. Затем — гулким, всё нарастающим гневом. Из небольшой кучки сборище превращается в толпу — быстрота распространения экстраординарных новостей неудивительна для места, которое много зим живёт однообразно и размеренно. В хоромах пророчицы все спят, спит и старейшина, а над дорогой, поблескивая, уже плывут вилы и топоры. Несущие их руки нарядны. Деревенские не позволят испортить себе так долго ожидаемый праздник.
