Рядом лежат и огнестрелы — без патронов, ясное дело. Патроны продаются отдельно. Вот уж что действительно хищное, опасное, окутанное духом легендарной удачи и почти колдовской меткости, идущее в руки не каждому, будь он хоть первым богачом на деревне. Огнестрелы не для хвастовства и красоты, они для дела. Охотник, имеющий армейский стрел, всегда добывает в три раза больше. У папаши когда-то был такой же, пока он его не пропил.
— Нравится? — спрашивает у меня торговец.
— Очень, — честно отвечаю я. Огнестрелы и в самом деле на нюх и на ощупь просто бесподобны — словно трогаешь дремлющую молнию. Я говорю об этом торговцу.
— А то! — подтверждает он. — А каковы в бою… Вижу, ты понимаешь толк в оружии. Подрастёшь, накопишь деньжат, приходи. Я тебя запомню. Скину цену.
Так мне всегда говорят, да и не только мне. Обычная лесть и обещания — сбить цену хотя бы на пару монет у армейцев очень трудно, но оттого и увлекательно.
— Откуда вы их берёте? — снова спрашиваю. — Если не большой секрет, конечно…
— О-о, — в голосе армейца прорезается хитринка. — Ну, только тихонько и только тебе…
Он склоняется ко мне над прилавком, обдавая весельем и терпким пивным духом.
— Склады, — произносит довольно.
— Склады прежних? — догадываюсь я.
— Тшш… не так громко, друже. В точку. Склады, хранилища, старые базы. Что над землёй — давно с ней слилось, что под — сохранилось. Сколько там добра, ты бы видел…
Восторг на моем лице ему нравится — торговец треплет меня по плечу.
— И добра, и тварей, которые на самом этом малиннике свили себе гнездо и сидят, — шепчет он, склоняясь ещё ниже, мне на ухо.
— Тварей? — мой восторг сменяется благоговейным ужасом.
— Похуже равков будут, — торговец делает голос глуше. — С доброго быка размером. А уж отвратительные — жуть! В язвах, в гное, в коросте, с пастью, полной жёлтых клыков, смердящие, как скотомогильник… Человека напополам — для них раз плюнуть. Сам видел: хрусть — и нету. Только брызги по стенам. И — вот…
Он протягивает мне свою руку с закатанным рукавом. Я делаю вид, что смотрю, одновременно щупаю и ойкаю.
— Ну, а ты думал: в склады как на прогулку ходим? Карты прежних и оголтелая смелость, — деловито говорит торговец, — все наши инструменты. Чем и живём. Мы тоже охотники…
Но и книги, и изделия домашнего обихода, и столь ценное стекло, и таинственные, неопознаваемые предметы привозят армейцы из своих лесистых краев. И в лесах есть развалины городов из камня. Вещи, созданные умелыми руками наших предков, громоздятся тут и там, шепчут о себе, рассказывают: на мне писали письма, мной закрывались от солнца, во мне носили воду. Большинство, правда, уже не рассказывают ничего — просто потому, что никто не понимает, для чего они когда-то были нужны. Я стараюсь прикоснуться к каждому предмету, несмотря на иногда звучащие оклики не трогать. А, если что, умею бегать, петляя, — запутаются, не догонят.
Умеющие быть приветливыми и дружелюбными, ровно как и злобными, неприятными, армейцы — торговцы не меньше, чем солдаты. Звон монет они уважают так же, как лязганье скрещённой стали или точный выстрел. Вообще им ничто не мешает сочетать эти оба качества: страсть к деньгам и оружию. Что выходит из подобного союза, можно иногда наблюдать.
Лучше делать это издалека, но не всегда получается.
Пробуждение приносит тяжесть и боль.
Где я?
— Лежи, дуралей, — чья-то рука удерживает меня на месте.
Пшеница и тепло. Та, которую называли Лучик, Луч. Сено, солома, солнечные лапы сквозь стрехи, плотный запах джута и муки. Амбар? Несмотря на увещевания, всё-таки приподнимаюсь на локте и тут же падаю обратно, сражённый дурнотой. На сонную траву у меня всегда было что-то вроде аллергии. Или сильного похмелья.
— Тошнит?
— Немного. Ерунда.
— Вот вода, глотни…
Я пью воду, которую Лучик подносит мне в маленьком ковше. Её поверхность покрыта тонкой плёночкой, оставляющей на языке характерный привкус. Как и мои руки, и одежда, и лицо, здесь всё в муке — она сеется в воздухе, словно взбитая пыль, колко щекочет ноздри, мешает дышать. Загоняю чих поглубже, фыркаю, снова принюхиваюсь. Это точно мельников амбар. Тот, что рядом с его домом, в двух дворах от деревенской площади.
— Сколько я пропустил?
— По времени — немного, по событиям — и того меньше. Ты, когда спишь, сопишь смешно…
— Где Лада?
— Мои друзья с ней, не волнуйся. Они её в обиду не дадут. Тшш, погоди, резвый… Нам нужно немного переждать. Лежи. Всё в порядке.
По моим ощущениям, мы ждем тиков двадцать. Жаль, что нет считателя. Когда солнце переползает с моей щеки на висок, Лучик помогает мне подняться и отряхнуться. Приотворяет дверь, проверяя, потом тянет меня за собой. Мы крадемся через дворы, сминая лопухи и траву. Здесь пустынно, сама деревня как будто вымерла, только ветер шуршит в цветочных гирляндах, развешанных под крышами и на деревьях, да отчетливо несёт горелым. Со стороны хором пророчицы смутно слышны какая-то возня и голоса. Похоже, народ почти весь там. Внимает пророческим наставлениям перед приходом гостей с востока.
— Конфедераты, — вздрагиваю я.
— Ещё нет, но уже близко, — Лучик приостанавливается. Что-то рассматривает. Наверное, резные наличники или конёк какой-то крыши. На них, я знаю, всегда с восторгом пялятся пришлые. Наличники, коньки и ставни у нас в деревне все очень красивые. В них дышит рука мастера. Многие сделал мой отец, ещё когда не так пил. — Ух ты… здорово. Когда я была маленькой, я тоже жила в деревне. У нас тоже украшали резьбой, но не так по-королевски, надо сказать…
— Ты из деревни? — спрашиваю, хотя понял это ещё тогда, когда только почуял её, стоящую на дороге вместе со своими друзьями. — Я думал, все прежние живут в каменных городах.
Лучик смеётся.
— Вот и не все!
— Здорово, — теперь говорю уже я. И не знаю, что добавить. Расспросить о жизни, о семье? Но Лучик сама принимается рассказывать.
— У меня был старший брат. Он учил меня слушать шаги людей, которые далеко, просто прикладывая ухо к земле.
— Это как? — меня никто такому не учил. Я заинтересовываюсь.
— Просто же. Ухом в пыль — и слушала. Земля не только шаги очень хорошо передавала, но и топот копыт, и гул, когда колёса катятся… Так мы узнавали, что из-за поворота скоро появится всадник или телега. Сейчас я попробовала послушать так же — только волосы в пыли испачкала, а слышать ничего не слышно. Хотя, может, это умение пропало с возрастом. В детстве всё было лучше. Самое-самое время — жаль, что оно ушло…
— Здорово, — вот прилипчивое слово. — Вы часто так делали?
— Да. Одно из любимых развлечений. Натренировались все, хвастались друг другу, что с таким умением точно возьмут в разведчики. Потом началась война, стало не до игр, и брат ушел на неё, чтобы защищать нашу страну, — тон Лучика становится тише и острее. Она вспомнила что-то застарелое, больное, и я уже жалею, что не свернул разговор на какую-нибудь другую тему. — Перед уходом он взял с меня обещание: почаще слушать дорогу, чтобы узнать о его возвращении раньше всех остальных. Топот многих сапог, шум моторов — так будет звучать армия, вернувшаяся домой с победой. Я слушала почти каждый день. Однажды я и в самом деле услышала, как шагают по дороге множество людей и рычат машины. Но это был враг. Большое разочарование, большая боль… И страх.
