Лес был крепок и стар. И очень, очень высок: вершины сосен и елей, дымчато-серых, словно бы полинявших, лишь с небольшой прозеленью привычного цвета и странно длинными иглами, терялись в светлом тумане. Или это уже облака? Человек, в изнеможении приникший к шершавому багряному стволу, откашлялся и сплюнул на землю тягучей слюной. Он, насквозь вымокший, закоченел бы, не будь здесь так тепло.
Земля у подножия леса тоже парила. В хвое, траве, палой чёрной листве что-то шуршало, скребло и попискивало. Качались остролистные, облепленные паутиной кустарники. В отличие от болота, лес обладал твёрдостью, но трудно было сказать, что это синоним к слову «надёжность». Лес тоже был чужим. Он, замерев, прислушивался к гостю, который нерешительно топтался на его пороге, а позади слабо клокотало болото, удивительно равнодушное теперь к тому, кого играючи чуть не утопило. Лес кутался в покрывало тумана и долго раздумывал, показывать ли свою тайную изнанку пришельцу, а потом всё-таки чуть приподнял краешек, демонстрируя, с чем встретится человек, если пройдёт вглубь.
Вздыбленные корни, похожие на танцующих кобр. Вывороченные не то ураганом, не то временем стволы — влажные, мшистые, или сухие, трухлявые, лежащие вповалку, уцепившиеся друг за друга, подпёршие, как треугольным сводом, плавающий белый дым, переплётшиеся гнилыми ветвями и соединившиеся макушками. Неровные, будто обгрызенные пни. Какие-то паразитические поросли, напоминающие снятую карнавальную бороду или же новогодний дождик, уютно устроившиеся на ветвях и свисающие почти до земли. Длинные, слегка изогнутые сосновые иглы. Одну из них — на ветке, протянувшейся перед лицом — человек осторожно потрогал. Отдёрнул пальцы, как ужаленный — чёрт возьми, да оно ведь жжётся!
Сплошной бурелом, чем дальше, чем гуще, без единого намека на тропу. Лес поглотил маркизу, съел её следы и был вполне не прочь закусить незваным гостем.
Человек увидел ещё: ободранная кора. На высоте в полтора его роста, на стоящей по соседству бесстыдно распялившей ветви мощной сизой ёлке. Ободранная кора, свежие, сочно пахнущие капли жёлтой смолы и пять глубоких широких царапин. Человек зажмурился, ожидая, что вот-вот совсем рядом с ним оглушающе завоет злобная лесная тварь. Но вместо этого ему на нос упала рыжая сосновая чешуйка.
Поняв, что человек вдоволь налюбовался, лес опустил туманную полу, бережно пряча себя, но ничуть не стыдясь показанного. Лес деликатно ткнул человека в плечо заколебавшейся от ветра колючей ладонью: ну, ты идёшь? Лес даже позволил себе дружелюбно указать ветвями верное направление. Насколько верное, знал только он сам. Но человек пошёл.
Запахи леса не были ни смердящими, ни одурманивающими. Прелость, сырость, грибы и смола — ничего необычного. Но для человека, городского жителя, и они казались странными и волнующими. Он попытался вспомнить, когда в последний раз бродил по лесу, и не смог. На ум приходили одни лишь причёсанные парки — ручной, одомашненный вид дикой и вольной природы. Человек продолжал выкрикивать имя женщины, которую искал здесь; имя, что — вот ирония — разумеется, не было её настоящим. С чего ей отзываться, даже если услышит, на какое-то портретное наименование? Человек продолжал кричать, но делал это всё реже — через десять, двадцать, сорок шагов, то тише, то громче, порой вздрагивая, останавливаясь, вслушиваясь в лесные голоса, стараясь забирать влево или вправо, потому как ещё три раза встретил ободранную кору и сочащиеся с неё совсем недавно выступившие, не загустелые ещё капли. То, что паслось на болоте, наверняка жевало побеги — червей? — и мох. То, что имеет такие острые когти, вряд ли травоядное. И как он не утоп, тот тяжёлый зверь, как его не затянула трясина, вот ведь интересный вопрос, и человек некоторое время думал над ним, продираясь сквозь молодой нахальный ельник, норовивший куснуть и царапнуть, думал просто потому, что иначе прорвалась бы гаденькая мысль: заблудился. Хотя можно ли считать заблудившимся того, кто изначально не знал, куда направляется? Это тоже было весьма интересным вопросом, но человек не хотел его рассматривать. Он старался не сбавлять темп, несмотря на то, что был неуклюж и часто спотыкался; несмотря на то, что уже очень устал и начал отчаиваться. Была ведь и ещё одна смутная мысль, связанная с расцарапанной корой: «Меня здесь сожрут». Но и её человек пытался затолкать обратно. Единственное, о чем он позволял себе беспокоиться, оформляя это беспокойство в образ — как бы не напороться глазом на вездесущие ветки. Человек ревностно берёг свои глаза, всё время прикрывая их ладонью. Должно быть, потому и просмотрел большой овраг — точнее, воронку.
Высвободившись от не в меру тесных объятий очередных колюче-жгучих кустов, весь залепленный паутиной, вспотевший, грязный, человек не сразу понял, что внезапно потерял опору под ногами. Когда осознал, неловко замахал руками, чтобы удержать равновесие, но было поздно: край бездонного, казалось, провала надвинулся на него, потянул на себя, вышиб дух. Листья и хвоя взметнулись за падающим, словно шлейф. Торчащие изгибы корней принялись пересчитывать ребра. Человек покатился вниз, в жалких попытках сгруппироваться только больнее встречая телом все попадающиеся на пути препятствия: кочки, сучки, камни. Земля забилась в рот, нос, уши и за шиворот. Что-то несколько раз ощутимо и громко хрустнуло — сухие ветки, собственные кости? Наконец надвинулось дно — как набежало навстречу. Человек рухнул на твёрдую почву, вскрикнул, несколько раз перекатился по инерции и застыл. Он долго лежал так, не в силах поверить, что жив, не в силах пошевелиться, и даже не решался ощупать себя, потому что боялся, что ни одной целой кости в теле больше не осталось. Но отчего-то ему повезло. Когда немного выровнялось дыхание, а сердце, так неистово колотившееся, успокоилось и замедлило бег, человек перевернулся с бока на спину, полежал ещё немного и очень осторожно сел. Руки дрожали, но слушались. Если что и было сломано, то осознание наверняка придёт позже. Сейчас человеком всё ещё владели шок и оторопь.
— Маркиза, — сипло произнёс человек, уже давно поняв, что она ему не ответит. Рыжеволосая ушла.
Но он увидел её совсем скоро.
Он находился внизу большой воронки, даже на беглый взгляд слишком правильной для того, чтобы быть созданным природой оврагом. Отвесные стены её, проступающие сквозь клубы светлого тумана, поросли мхом и кустами, а также теми из деревьев, кто не видел для себя ничего в том зазорного и неприличного, чтобы расти не в небо, а вбок, под углом. Земля мокро чавкала — всё та же вездесущая влага. Под коленом давил острый камешек. Ватная, густая тишина глухо ложилась на уши. В отличие от леса, тянущегося теперь наверху, по округлому краю воронки, не было слышно ни голосов птиц, ни возни мелких зверюшек. Здесь, на дне, туман лежал плотней. Он поглощал любой посторонний звук — даже шелест дыхания. Даже кровь в ушах не шумела. Зато вдруг снова гулко застучало сердце — встревоженно, толчками, липко и тонко затянуло в груди: внутреннему, инстинктивному, на дне воронки не нравилось.
Туман почему-то пах гарью.
Воронка напоминала старый кратер. Или след от взрыва. Или… Додумать человек не успел, потому что тишина, окружающая его, начала истончатся. Сначала просто показалось: туман рассеивается. Но это что-то из него придвинулось. Тут же пришло звучание, похожее на гул стереоколонок, скрытых под слоями ткани. Назойливое, нарастающее. Человек ощутил, как его тело отреагировало на звук — побежали крупные мурашки. А потом и затряслось, как в припадке, потому что в звуке человеку померещились лязг металла, голоса, стоны, крики.
