Вожак щерит пасть, готовясь прыгнуть вниз. Делает скользящий длинный шаг, но не прыгает — падает, утыкаясь оскаленной мордой в хвою, потому что что-то коротко взвизгивает, вспыхивает искрой, а потом раздается треск, влажный и ломкий, как всегда бывает, когда в плоть вонзается острое. Визг повторяется, нарастает, грохочет. Тени вокруг скулят и льнут к земле, запах пролитой крови докатывается до ноздрей — быстро, быстрей, чем Нга-Лог ловит разумом, но одно он понимает сразу же: нужно вжаться в землю. И вжимается, зарывается в бурые листья, обоняя их горечь и влагу, закрывает голову руками, роняя камень. Никакой камень не поможет против быстрых искр. Нга-Лог видел, он помнит: духи в Яме воевали точно так же. Неужели они по ночам выходят из неё?
Скулеж сменяется хрипом и затихает совсем. Кто-то говорит на Громкой речи. Шорох, треск, шаги, шуршание потревоженных листьев. В овраг спускается нга. Ладонь касается макушки, успокаивая. Крепкая ладонь, сильная, тёплая. Так дотрагивается друг.
«Испугался, братец?» — чертит нга в опавшей хвое.
Нга-Лог хорошо видит знаки — светли окружают плечи шамана зелёными искрами, и от этого ярко и тепло. Глаза под ликом Большого горят так же.
«Да, — честно отвечает. — Но теперь страх ушёл, потому что здесь — великий».
Благодарно прижимается щекой к ступне. И он, и шаман знают: раз спас — получил власть над чужой жизнью.
«У тебя ничего не болит?»
«Нога».
Нга-Лог терпит, пока шаман её ощупывает. Пальцы осторожные: если и больно, то чуть-чуть. К зверям, наверное, он так же добр. Приходят ли к нему за помощью обороты?
«Сломал. Но я тебя вылечу. Залезай на спину. Будем подниматься и уходить».
«Нет, нет, — мотает головой Нга-Лог. — Великому будет тяжело, а мне стыдно. Пойду сам. Я смогу».
«Не сможешь. Плохая рана. Мне придется тебя нести. Если кто-то ещё нападет, разожму руки, возьму своё копьё и убью. А ты не разжимай, что бы ни случилось, и держись за меня крепко».
Шаман делает жест — строгий приказ. Нга-Лог подчиняется. Шаман цепляется за корни, за землю, траву. Он сильный и легко вытаскивает их обоих наверх, к колючнику. Дыхание у него спокойное и ровное, а ещё, кажется, на лице, под ликом Большого, улыбка. Нга-Лог стыдится: на спине его, маленького, носил только родитель, а теперь он уже слишком крупный, чтобы не причинять неудобств. Но для шамана он, кажется, совсем ничего не весит — тот только похлопывает его по плечу, ободряя и призывая не волноваться. Нга-Лог не может сказать ему сейчас знаками, как сильно благодарен и смущён, поэтому просто старается слушаться и не ёрзать. Вокруг них с шаманом снова начинают кружиться светли. Они показывают дорогу, летя впереди — приручённые, значит, не дикие… Шаман поворачивает голову, скашивая глаза под ликом, глядит вопросительно: ну что, пойдём? Нга-Лог кивает. Он устал, но рад. Только нога болит.
Где-то выше, за спустившимся на землю дымом, стоит Гора и ждёт, когда шаман вернется. Сохнут под потолком шаманской хижины травы-лекарства, в ступках из камня ссыпаны горькие порошки из зубов, сушеных корней и цветов. Как шаман лечит? Гадает ли на костях перед очагом, или призывает, читая заклинание, духов, или забирает всю боль себе, потому что сам бессмертен и неуязвим… Жжение в ноге то нарастает, то гаснет. Нга-Лог вспоминает, как учил их бороться с болью Нга-Анг: закрой все глаза и пой песню. Можно ли при шамане?
Тот слышит звуки и что-то добродушно бормочет. Если бы только Нга-Лог мог понимать Громкую речь… Знал бы, о чём ему говорят: успокаивают или смеются над тем, что он, воин, такой неудачливый.
— Ты чего — мурлычешь, хвостатый?
Центр — К.:
Идиота кусок. Глупый, больной, безответственный. Курт, если бы я был директором, то выгнал бы тебя взашей и не спросил оправданий.
К. — Центру
Я знаю, что ты меня любишь. Зато кот в порядке — только повредил лапу. Наложил ему шину, вколол обезболивающее и регенеранты. Через сутки будет бегать. Но вот теперь вопрос: как донести до дикарей то, что мы решили, ведь тут уже глубокая ночь, до двери — четыре часа, локалка сдохла, а вестник заснул, потому что накачан лекарствами по самый подбородок.
Да, что интересно — подбородок у них есть, а борода не растёт. Ничего не растёт, ни бороды, ни просто редкой щетины, ни усов, хотя вроде бы, раз коты, должны ходить с усами… Ладно. Давай координаторов. Расскажу, повинюсь, получу по ушам. Мне не впервой.
Он сидел тихо, не двигаясь, и тёмные тени, ложащиеся от прутьев плетёной решётки, становились тем гуще, чем ближе приближалась ночь. К нему приходили трижды: молодая женщина принесла воду и стручки, колченогий старик, ворча, потыкал палкой, мужчина рассматривал сквозь прутья, долго-долго, и явственно хмурился. Но никто не причинил ему вреда, и он в конце концов лег на земляной пол, свернулся и постарался заснуть, потому как понял, что бежать некуда. Лес где-то над головой и сбоку зашумел звериными голосами. Ночь здесь принадлежала ещё более чужим и опасным, чем те, кто взял его в плен, и запертый в яме мысленно поблагодарил своих тюремщиков. И сами не убили, и уберегли от смерти. Он уже успокоился: первоначальный шок сменился острым любопытством. Это чувство было обывательским лишь на треть. Другие две выдавали принадлежность к городскому жителю, внезапно выбравшемуся в сафари-парк, и охочему до сенсации следопыту — журналистской ищейке.
— Хвост, уши, копья, шкуры, скверный нрав, три глаза, — подвёл он итог. — Первобытное племя, не земное, хоть и имеют черты гуманоидов. Меня занесло куда-то очень далеко от дома.
Он достал из-за пазухи синий блокнот и ручку-брелок, чтобы зарисовать то, что видел: сосны, ели, клочкообразный туман, копьё воина, полукруглые хижины. Воображаемых лохматых и зубастых созданий, так голодно и хрипло воющих в лесу. Миндалевидные глаза и милое лицо девушки с жёлтой косой. Расколупал один из брошенных ему стручков, вылущил бобы, твёрдые и синеватые, попробовал на язык. Какое-то насекомое с панцирем, по форме напоминающим щит, и длинным сегментированным хвостом пробежало перед ним по полу и ушуршало в тень.
— У моей бабушки в деревне, — поделился человек с новоприобретенным соседом. — Росли и повкуснее. Будешь?
Брошенный боб был проигнорирован, и человек допустил гадкую мысль, что жрут такие насекомые не зёрна, а мясо.
— Я ещё живой, — предостерег он. — Раздавлю.
Темноты стало больше. Человек не сразу понял, что к решётке кто-то приник и смотрит. А когда увидел, то совсем не удивился.
— Привет, — обратился он к женщине. Это была вторая, желтоволосая, которую он только что нарисовал.
Та улыбнулась — оскалилась?
— Сразу скажу: я сюда не хотел. И к вам, и в яму. Я просто пошёл за рыжей. Ты знаешь кого-нибудь с рыжими волосами?
Конечно же, она его не понимала.
— А куда отправился тот, кто меня привёл? Вы меня завтра сожрёте?
