Человек на полу пошевелился и боязливо приоткрыл глаза — они по-прежнему болели и слезились. Напавший на него хромоногий старик лежал неподвижно. Желтоволосая женщина с длинной косой презрительно пошевелила Нга-Тета ступнёй босой ноги. Ступня, насколько позволял рассмотреть рассеянный зеленоватыми вспышками мрак, была маленькая, тёмная и загрубевшая, и человек рассеянно подумал, что, подари он желтоволосой женщине туфельки, она бы его не поняла.
— Спасибо, — хрипло сказал он. — Ты меня спасла.
Та добродушно оскалилась. А потом протянула руку — вставай.
Нга-Эу ощутила запах крови. Тяжёлый и густой, он плыл от становища, и кровь пахла знакомо, ситуация пахла знакомо: бор, темнота, острый аромат колючника, в котором сжалась в комок маленькая нга — она. Она убежала из хижины, чтобы не слышать, не видеть, как родитель поучает родительницу. Наказывает за проступок. За скисшую похлебку, взгляд на чужого нга с мены, дерзкое слово? Так много раз это было, так много… и всего один, когда родительница взяла в руки нож. Нга-Эу, как и все, почувствовала запах крови, но было поздно: нож забрал двоих. Нож в руках родительницы, которая преступила закон и сама взяла с себя за то плату.
Такой запах крови среди ночи и колючника означал: не муж наказывает жену. Это значило, что жена взяла нож, потому что женой быть не пожелала. Нга-Эу робко позвала Нга-Лора. Он не ответил — сплошь чёрная пустота. На то, чтобы позвать Нга-Аи, сил уже не хватило. Нга-Эу пошатнулась, ослеплённая страшной мыслью: из-за неё нарушен закон. И, презрев данное вышедшей из бора женщине с двумя глазами обещание, кинулась вперед по тропе, позабыв и корзину, и хворост.
Желтоволосая помогла человеку выбраться из тюремной ямы. Одна из зелёных вспышек коснулась его лица и тотчас отлетела — большой светлячок, подобные которому неторопливо вытекали сейчас из леса со стороны уходящей в него тропинки. Оттуда приближался ещё кто-то. Зелёный свет очерчивал тонкий силуэт фигуры, и казалось, что она плывет. Желтоволосая угрожающим жестом приподняла руку с окровавленной каменной плошкой. Из хижины, расположенной справа, не доносилось ни звука.
Человек тоже сжал в руке подобранный на полу камень Нга-Тета. Человек даже шагнул чуть вперед, чтобы встать вровень со своей спутницей. И через долю секунды шагнул ещё раз, чтобы встать впереди, загородить её.
— Не стоит, рыцарь, — сказал ему знакомый голос. — А то обижусь.
Человек охнул и выронил своё оружие. Силуэт приблизился настолько, что обрёл плоть. Нга-Аи, смотревшая на него с недоверием, теперь изумлённо вскинула жёлтые брови.
— Маркиза Дрю, — тихо выдохнул человек. Он потянул Нга-Аи за руку, прося убрать камень, и она послушалась.
И тогда оборот прыгнул.
Он прятался с подветренной стороны колючника у начала тропы и ждал — старый поджарый вожак, слишком умный для того, чтобы, будучи раненым в плечо из жуткой огненной палки, не притвориться мёртвым. Он потерял много крови и потерял свою стаю, и был ослаблен, одинок, но зол, одурманен звериной яростью и упрям. Он запомнил запах того двуногого, кто выбросил из палки огонь и убил его состайников — о, он хорошо запомнил! Но, когда, собравшись с силами, встал в испятнанной кровью опавшей листве у оврага, чтобы показать убийце, что бой ещё не окончен, чтобы настигнуть его со спины, кинуться и растерзать, тонкая ниточка запаха, ведущего в логово на холме, куда оборот не разрешал ходить своей стае, потому что там было опасное (железо, это называется железо, пронесённая сквозь века память нутра о чужой всепоглощающей власти и затягивающих шею ошейниках… и огне, таком же жалящем огне кусачих пуль, и ружьях, и капканах), мощно и шумно перебилась, словно бурным потоком, другим. Это был такой же запах, как у обладателя огненной палки, только намного ближе. И более нежный, чуть млечный — так пахла самка. Самка из стаи убийцы-двуногого, глупая самка, вышедшая ночью в тёмный бор. Зачем? Оборот не знал. Он просто пошёл следом. Ночь длинная. Это кровная месть, подумал бы старый оборот, умей он думать, как разумный. Среди убитых у оврага был его детеныш.
Оборот направлялся за ней, хромая и борясь со жгучей болью, потому что в плече засели искры злобного и твёрдого огня. Он дважды останавливался, когда боль совсем уж слепила, и зализывал рану, отчего на языке теперь ощущалось солёное. Самка шла странно — через недружественную темноту к обиталищу двуногих в бору. Тем лучше: старый оборот убьёт их всех, а потом, подкреплённый чужой плотью и кровью, поднимется на холм и выцарапает оттуда убийцу с огненной палкой. Нет, немного выждет. Выждет, сколько потребуется. Если эта самка — убийцы, то он пойдёт за ней, а старый оборот позаботится, чтобы он нашёл её не совсем в целом виде. Кровная месть, вот как это называется у разумных — да и просто само по себе приятно: мясо у самок гораздо вкуснее, чем волокнистые, жёсткие мышцы самцов.
На тропе впереди оборот почуял ещё одну двуногую. Она была занята тем, что собирала хворост, и не услышала оборота, который, даже подраненный, всё ещё мог передвигаться бесшумно. Оборот не стал её трогать, потому что предсмертный испуг добычи мог вспугнуть главную цель, а также прочих обитателей логова двуногих на поляне, и тогда полетели бы копья, и обороту пришлось бы несладко. Он обогнул вторую самку и прокрался к граничащим с поляной кустам. Там он тоже ощутил пролившуюся кровь. Самцов на поляне не наблюдалось — кроме одного, чужого, которого здесь раньше не было, но который пах, как самка из племени убийцы с огненной палкой, и как сам убийца. В своём тёмном зверином мозгу оборот почувствовал смутное багровое удовлетворение: ему сопутствовала удача. Чужой самец ощущался слабым и потрёпанным, самки были безоружны и заняты общением друг с другом. Оборот подождал, пока главная цель не встала к нему спиной, и кинулся, метя в шею. Но, прежде чем успел подмять под себя самку, она обернулась и — глухой щелчок — загнала ему в брюхо острое и холодное.
Испуг, вспыхнувший ярким и громким среди двух оставшихся на поляне двуногих, взлохматил траву, как порыв ветра, и сменился яростью. Чужак кинулся вперед третьей самки и взмахнул рукой — по хребту между лопаток оборота чиркнул большой камень. Ещё один, брошенный третьей самкой, угодил в ухо. Боль от них совсем не почувствовалась: жгучая пульсация в животе и плече застилала глаза оборота мутной и кровавой пеленой, но он тянулся к горлу, к запрокинутому горлу главной цели, которая, даже придавленная, ухитрилась, упираясь рукой в горло самого оборота, удерживать его клацающую пасть, не давать ему укусить себя. Острое и холодное провернулось в животе — оборот взвыл. Опрокинутая самка обнажила белые зубы в торжествующей и хищной гримасе. Страхом от неё и не пахло — только повеяло удивлением, когда оборот был ещё в прыжке, а теперь всё заглушила ледяная, как воды ручья, и насмешливая, злая уверенность. С мокрым и горячим «чавк» самка высвободила холодный клык, загнанный в живот оборота. И, отведя руку дугой, с размаху ударила им прямо под нижнюю челюсть — на мгновение раньше или позже того, что ещё одной болью вонзилось в левый глаз оборота, потому что он уже был не в состоянии осознать ни время, ни себя. Всё для старого хищника перебило в тот момент достигшее ноздрей опасное (железо, это называется железо, железный нож, закалённая сталь) — та причина, по которой он запрещал своей стае приближаться к логову на холме. Но ни его, ни стаи больше не было.
