Молодой мужчина, чуть припадающий на правую ногу, схваченную ремешками пластикового фиксатора, обернулся. И вскинул руку — ладонью от себя.
— Быстро выучился, — одобрительно сказал шаман. — Теперь этот мир обогащён нашими жестами приветствия и прощания. А потом, позже, будут и волки прирученные, и плуг, и колесо, и дороги. И лоси, которых впрягают в карету, и что-нибудь этакое, знаете, с модой связанное — ну, относительно чехлов на хвосты или трехстекольчатых разноцветных очков. Придумают, много чего придумают… Всё станет так, как у людей. Только с эндемическими вариациями.
— С чего ты взял, что эти жесты — наши? — спросила подошедшая маркиза Дрю. Она курила в отдалении, чтобы не раздражать дымом Романа. — Может, к нам тоже их когда-то принёс кто-то извне.
— Может, — согласился шаман. — Но, пока обратное не доказано, я буду думать так.
Фигуры замерли. Похоже, они тоже прощались. На поясе у мужчины висел большой нож, который подарил ему Курт, а обе женщины несли яблоки: темноволосая — в корзинке, та, что с косой — в узелке из выданного Куртом холста. Женщины обнялись. Мужчина поклонился темноволосой, и та пошла обратно в становище, а двое молодых — на север.
— Возвращается к своему тирану, — проворчал шаман.
— Не думаю, что там всё будет по-прежнему, — сказала рыжая. — Мы ведь с тобой решили.
— Решили-то решили. Но у них — несколько другая физиология, лекарство может не помочь, а навредить…
— А на кой тогда ты взял у неё анализы и сам дал добро на помощь?
— Потому что жалостливый. И дурак.
— Тебе надо было стать доктором, Курт. У тебя — большое сердце.
— Матушка меня отправляла учиться на доктора, — добродушные морщинки собрались в уголках глаз, зелёных, как светляки. — Да-да, очень хотела… я не рассказывал? Сам-то я в юности жуть как крови боялся, а у неё прямо навязчивая идея была: сын в белом халате. Потом-то некоторые обстоятельства наградили меня иной профессией, и крови я с тех пор не пугаюсь… кхм. Да ты это знаешь. А вообще я актёром всегда мечтал стать, вот!
— Лекарь-шаман из тебя тоже прекрасный. Починил хвостатому ногу… Так что не горюй. Роман…
Тот вздрогнул.
— Время?
— Время, — шаман посмотрел на него. — Вас ждут на той стороне. Ничего из вещей не забыли? Нет? Вот и хорошо.
Человек кивнул, потом спохватился:
— Я же потерял пальто, когда шёл через лес от болота. Это плохо?
— Я его найду, — пообещала рыжеволосая. — И верну вам.
— Оно всё грязное и рваное… Может, уничтожить как-нибудь? Ну, сжечь… Просто я читал, что оставленные в чужом мире или времени предметы могут вызвать трагедию.
Шаман и маркиза расхохотались.
— А на Земле знаете, сколько всего находили? — сказала рыжая. — И винтики, и гайки, и гвозди в окаменелых докембрийских слоях, и часы, и даже ботинки. И ещё — крыло от истребителя. На древней Земле творились удивительные вещи… Может, там тоже были двери, через которые кто-то ходил. Может, однажды откроются нам, и мы с Куртом увидим вулканы и лаву, из которых по частям создаются наши будущие материки. Так что ваше пальто…
— Погоды не сделает, — закончил шаман. — Тем более ткань. Рассыплется и станет частью почвы. Всё уходит в землю, Роман, — и пальто, и дворцы, и динозавры. Я же спросил про вещи не оттого, что они, потерянные, могут как-то повлиять на мир. Мироздание такая хитрая штука, что все инородные вкрапления, как те же окаменелые часы… или зеркало, например, уже вписаны в его историю. Вселенная пластична. Она готовит места под всё заранее.
— Тогда пусть себе тихо-мирно гниёт, — решил Роман. — В карманах, вроде бы, не было ни винтиков, ни гвоздей… Только бумажный конверт.
Так Роман и не разгадал его тайну.
— Только второе крыло, — хихикнул шаман. — И женские туфельки, чтобы ботинкам одним каменеть было не скучно.
Маркиза, улыбаясь ничуть не надменно, а очень ярко и светло, поднялась на носках и взъерошила волосы Курта.
— Как был треплом, так и остался.
— Помилуйте! — всплеснул тот руками.
— Спасибо, — сказал Роман шаману и рыжеволосой. — Четвёртая, Курт… И извините меня. Я причинил вам беспокойство.
— Бросьте, — ответил шаман. — Для меня это тоже было приключением.
— А я просто проходила мимо, — добавила рыжая. — Рада знакомству. Может, ещё и увидимся.
— Если, как вы сказали, меня подрихтуют, я вас не узнаю.
— Зато узнаю я. А с меня станется обнять вас и убежать, пока вы будете изумлённо хлопать глазами, а после шарить по карманам, проверяя, цел ли ваш кошелёк.
Дверь колыхалась в сантиметрах десяти над землей. Бесформенная, как смятая прозрачная медуза. Роман шагнул в неё, сжимая пальцами в кармане маленький неровный овал.
Посадит боб. Если вспомнит, откуда он взялся.
IX
К. — Центру:
День двадцать четвёртый. Утро
Пасмурно, без осадков. Температура 17о С. Давление 760 мм/рт. ст. Ветер западный, 1 м/с. Влажность 62 процента. Фон в норме. Самочувствие в норме.
Данных о «Светоче» нет
Спайка убрана, дверь закрыта. Продолжаю наблюдение.
Центр — К.: Доброго времени суток!
Сведения приняты к обработке. Удачного вам дежурства.
— А, может, забрать тебя? — мужчина в каске пожарного смотрит в желтоватые кошачьи глаза. — Ты же вроде как бездомный. Нет, к себе не могу, у меня и так зверинец — две собаки и хомяки дочкины… Передерётесь. Но вот что. Есть тут одна знакомая…
Кот пригревается под робой, куда его спрятали мозолистые руки, и тихо мурлычет. Ему видится блюдечко с молоком и удобное гнездо из платков и шалей, а ещё эфемерное «дом», которое пахнет теплом и спокойствием. Красная машина трогает с места.
— Человек, — с гордостью говорит одна старушка другой.
— Это я ему позвонила, — отвечает вторая.
У них всех есть свой срок и его причина.
Воин часто гибнет в бою, принимая грудью копьё или нож. Плоть и кровь его насыщают врага — или сквозь кости, соединившиеся с землей, прорастает крюкохват и колючник. Охотник сходится в схватке с лесем. Он или приносит в племя рога, шкуру и мясо, или остается в бору, растоптанный, глядя остановившимися глазами в серый небесный дым. Припозднившуюся собирательницу утаскивает в своё логово оборот; гад, живущий в зарослях, жалит заигравшихся маленьких и неосторожно ступающих взрослых. Женщины рожают и выкармливают, и теряют красоту и свежесть, и неумолимо старятся, проживая каждый цикл, как четыре. Стариков уносят хворь и дряхлость.
Нга-Лор совсем не помнит женщину, которая его родила, но помнит женский голос, который пел ему песню. Слов в ней нет — только исцеление боли, помощь от дурных снов, призыв к силе, разуму и терпению, просьба о прощении. Он часто напевает её про себя, когда жизнь вонзает в него когти и клыки. Начинает петь и сейчас — просыпаясь.
