— Тридцать три, — сказал Курт.
— Восемнадцать, — отметилась Лучик
— Четыре. Люблю эту цифру, а потом мне просто всё надоело.
— Да врёшь ты, — не поверил Курт. — У тебя там не четыре, наверное, а все четыреста.
— Зачем столько? — рыжая искренне удивилась. — Мне уже после первого раза стало понятно, что вход, если он есть, лежит не у всех на виду. И не дверь она никакая, и даже не окошко — глазок.
— Глазки — выдумка, — возразил Капитан. — Спроси у Яна.
— Дядя тоже не может знать всё, несмотря на то, что он тут директор.
— Если стало понятно после первого раза, зачем ещё-то три ходила? — спросила Луч.
— Дорога меня заинтересовала, — сказала рыжая. — Сама дорога. Существует ведь, сделана — зря, что ли… Если не в город, то куда-то в другое место. Иначе зачем нужна дорога, которая никуда не ведёт?
— Может, она не для людей, — сказала Лучик.
— И кто по ней ходит? Призраки?
— Духи Идущих, — сказал Курт. — И попавших. Это у них всех — как путь в рай. И город никакой не город, а этакая Вальгалла для тех, кто прикоснулся к тайне дверей. Как тебе идея, рыжая?
— Пойдёт. Но оттого оно интересней вдвойне.
Лучик поднялась и пересела на диван, чтобы взять на колени переноску. Недовольный Вареник сразу перестал возиться внутри и притих, свернулся клубком на подложенном клетчатом пледе, успокоенно замурлыкал. Держит хозяйка — не страшно.
— А попавший ваш, значит, тоже потом в эту Вальгаллу, хоть и трусишка… Тогда мы с тобой, рыжая, сойдём за валькирий. Только волосы отрасти! У дев-воительниц были длинные косы… Нестыковка получается.
— Я подумаю, — пообещала Четвёртая. — И чего ты говоришь — трусишка… Это естественная реакция. Мир попавшему вообще-то понравился, хоть он и напугался. Но жить бы он там, правда, не стал. Ни за что.
— Не мир ему понравился, а сама идея, — Курт, застёгивающий своё пальто, обернулся. — Идея того, что есть и другие, кроме нашего. А почему он бы не стал там жить, рыжая?
— Симпатичная ему девушка ушла с другим. Что за вопрос…
I
Памятник был установлен в больничном дворе. Ветер царапал его мраморную поверхность, дожди вылизывали, покрывая глянцевитым блеском, снег ударялся и сползал к подножию, а солнце обжигало выбитые в камне строки, складывающиеся в имена, фамилии и даты. Памятник был острым и высоким, как устремлённый в небо белый клык. Он нёс на себе отпечаток события, которое должен был увековечивать в памяти — войну, и оттого таил в своей форме скрытую агрессивность. Наверное, нельзя придавать памятникам заострённые формы — слишком они похожи своими углами на оружие. Взывают не о мире, о борьбе. Хотя, может быть, здесь так было и задумано.
Вокруг памятника стояли скамейки. Простые деревянные скамейки на чугунных ножках-лапах, изрезанные и запятнанные различного рода надписями, как похожие скамейки в городских парках и скверах. Выздоравливающие пациенты часто сидели здесь, болтая или играя в шахматы, и только один из десятка — как правило, недавно вступивший в Организацию — обращал внимание на выбитые в белом камне памятника золочёные буквы и цифры. Прочие больше интересовались надписями на деревянных планках, которые складывались в не очень пристойные стишки, любовные признания, обзывательско-переделанные клички и прозвища, понятные лишь посвященным пароли от тайных дверей и обязательные «здесь был такой-то». Для окружающих памятник выглядел такой же обыденной вещью, как клумбы (настурции) или деревья (берёзы и клёны), пусть и служил памятью о двадцать лет как отгремевшей войне. Другое дело, что о самой войне нынешнее поколение знало немного. Рик всегда думал, что плохого здесь меньше, чем хорошего, не озвучивая мысли вслух, чтобы не натолкнуться на недовольство директора. Мертвецы — мертвецам; вот только Ян так не считал. Двадцать лет — большой срок. Мало кто мог сейчас вспомнить, какого цвета глаза были у Лоры Р. или как звучал голос техника Ковальского, и ещё меньше знали, кем вообще приходились эти люди, однако один несомненный хранитель был, и у него даже существовал блокнот: «Серо-голубые, носила очки, потому что была близорука» и «Тенор. Ему бы петь арии». Рик склонился над постаментом, чтобы подобрать упавшую розу и вернуть её к растрёпанному букету. На блестящей мраморной поверхности отразился его нечеткий долговязый силуэт. А за ним — ещё один. Рик всмотрелся: кто-то шёл к нему по дорожке, ведущей от главного больничного корпуса. Он знал, что это не Ян, с которым была намечена встреча в вестибюле. Присутствие того бы он сразу почувствовал.
— Странно тебя здесь видеть, — сказал Капитан и встал рядом. Волосы у него были убраны в хвост — ни дать ни взять эксцентричный байкер. Только не хватало куртки из кожи.
— Отчего же?
— Эти мёртвые — не твои.
— Но своих-то ты тоже не навещаешь, верно?
Капитан беззлобно хмыкнул.
— Мои при мне. Вот тут, — и постучал себя пальцем по лбу.
Октябрь выдался тёплым и мягким. Раннее, безлюдное ещё тихое утро, с лучами, сеющимися сквозь золотую листву, располагало к благодушию.
— Общежитие, — пошутил заместитель.
— Или один большой барак. Но ни ссор, ни визгов. Они у меня — воспитанные…
С трех сторон замкнутый невысокими стенами корпусов из красного кирпича, больничный двор с четвёртой свой стороны, открытой, вызывал мысли скорей не о лечебнице — об университете или административном здании. Подстриженные газоны, аккуратные клумбы, светлые жалюзи и гардины за стеклами, ровные дорожки, строгая, торжественная даже тишина. Лишь люди в белых халатах, шагающие быстро и целеустремленно, переступившие уже тот возраст, чтобы быть опаздывающими студентами какого-нибудь медицинского колледжа, и другие люди, прохаживающиеся, напротив, слишком неспешно или слишком удобно расположившиеся на скамейках, чтобы быть теми же студентами, ловящими краткий миг отдыха, — а то и прогуливающими — подсказывали, что здесь больница. А ещё запах лекарств. Он веял ненавязчиво, как правильно подобранные духи, но никогда не пропадал. Пахло и едой — в главном корпусе была больничная столовая.
— Обожрутся, — сказал сам себе заместитель. На него как раз потянуло сладковатым жарким духом какой-то выпечки, готовящейся к завтраку.
— Это шарлотка, — определил Капитан, тоже почуяв. — С мёдом и орехами.
— Чтобы меня так кормили… Обожрутся, разжиреют, в дверь не пролезут господа выздоравливающие. Придется выпиливать.
— Почему ты такой недобрый?
— Я просто завидую. Разве не видно?
Капитан покачал головой.
— В нашей столовой плохая еда?
— Нет, что ты. Но здесь я солидарен с Яном: лучше Джера никто не готовит. А он ушёл на вольные хлеба.
— Тогда чего вздыхаешь?
— Вкусный запах. Ну не идти же клянчить кусок, в самом деле…
