Сейчас высокий снова посмеётся.
Но тот не делает ожидаемого, лишь шумно втягивает воздух и усиливает хватку своей жёсткой и крепкой руки. Роман чуть кривится от боли.
— Ну, Ян… — тон у высокого почти угрожающий.
Старший молчит, сплетя пальцы под подбородком.
IV
Она сидела на подоконнике у кабинета, уже поджидая его, сложив на коленях руки, словно примерная школьница, и сидела с видом до боли знакомым, — непогрешимость во плоти — которым, бывало, щеголял старший братец, особенно когда ему случалось напортачить по-крупному. Но тому удавалась всё-таки лучше — у него были добрые глаза. Сам брат говорил, что у Яна такие же. Семейное. Однако Четвёртая не могла этим похвастаться. Ян остановился рядом с ней и привычно протянул правую руку, чтобы погладить по жёсткой макушке. Племянница привычно увернулась.
— Хулиганка, — произнёс директор и отпер дверь. — Заходи давай. Сейчас буду ругаться.
Испачканные в земле подошвы тяжелых ботинок она вытерла о придверный коврик, чтобы не наследить на чисто вымытом полу. В волосах у неё запуталась хвоя и паутина. Подушечки пальцев темнели синими пятнами, будто бы от чернил, и Ян подумал, что она, наверное, ела лесные ягоды.
— А меня с собой не пригласила. Я, может, тоже хочу в лес.
Он развеял начавшуюся было собираться неловкость, как и намеревался, — словно тучи разогнал. Четвёртая чуть улыбнулась.
— Вы сильно сердитесь, дядя?
— Сильно, но меньше, чем был бы должен, учитывая все нарушенные тобой правила. Вот ничего я не могу с собой поделать: ты мне, как-никак, родная кровь. Рик вечно говорит, что я слишком предвзят.
— Ваш заместитель, дядя, как всегда прав.
Ян посмотрел на призрак улыбки, оставшийся на спокойных губах, и вздохнул.
— А чья кровь была у тебя на куртке?
Племянница не опустила глаз, и Ян ещё раз вздохнул. Он обошёл Четвёртую и свой письменный стол, чтобы сесть в кресло.
У него начинала болеть нога. Та самая, в которой кое-кто когда-то выбил коленный сустав. Не особенно серьёзная травма, но периодически о себе напоминающая — чаще всего в холодные дождливые дни. Однако нога любила поболеть и просто так, как сегодня — может, из вредности, если допускать бредовую мысль об обособленной разумности отдельных частей тела. Хотя боль могла быть и реакцией на испытанную от всего произошедшего досаду. Ян бережно, словно стараясь умилостивить, примостил ноющую ногу поудобней и тщетно потряс заварочный чайник: пустой.
Ничего удивительного.
Кабинет Яна был кабинетом только Яна, и за всем он, ревнитель своего уютного, пусть чуть и затхловатого покоя, следил сам: никаких секретарей, предупредительных рук и напоминаний. Нечем перекусить — принесёт или поголодает. Потерял какие-то бумаги — найдёт или махнёт рукой. Цветы завяли — сам виноват (а цветов в кабинете и не было). Только Матиас, конечно, ходил прибираться, но на то он и уборщик. Разделять свой рабочий процесс же Ян ни с кем не хотел. Посетители — одно дело, назойливые помощники — другое, какими бы благими их намерения ни были. Даже с учётом того, что они просто отрабатывают свою зарплату.
— Сделать вам чай? — спросила Четвёртая.
А ещё Ян ощущал неловкость, когда ему пытались помочь в обычных бытовых делах — оголённую, острую, почти обидчивую неловкость, потому как ему казалось, что это намёк на его внутренний, проступающий на лице возраст и общую потрёпанность ветерана-Идущего. Ну не инвалид же он, в самом деле… Просто последний из первого поколения.
— Не нужно, — отказался он и отставил заварник в сторону.
Четвёртая убрала руки за спину. Она часто так стояла, обхватив запястье одной руки другой, и это был привычный, автоматический уже жест — вовсе не то, что опять остро почудилось Яну: ироничное «не трогаю я, не трогаю, успокойся». Он снова перевёл взгляд на мокрые пятна на бежевой куртке, которые, должно быть, появились, когда племянница стирала мыльной тряпкой кровь, прежде чем прийти сюда. А ведь она могла бы просто снять куртку, чтобы не было лишних расспросов, но словно бы предпочла отчего-то проверить дядюшкину наблюдательность.
— Всего лишь волк, — сказала Четвёртая. — Хромой и старый.
Яну всегда было с ней очень трудно. Но он постарался не вслушиваться в произнесённые племянницей слова, иначе додумался бы ко всему прочему до того, что он — снова — её раздражает, ей — опять — неприятен, и как было бы хорошо, если бы он прекратил наконец свои жалкие попытки разговора по душам и отстал.
Иногда ему ещё и казалось, что за эти пять лет она так и не приняла факт их родства.
— Он тебя не поранил?
— Нет, дядя.
— Ты его убила?
— Да.
— Чем, если не секрет?
Четвёртая достала из кармана брюк складной нож.
— Я его здесь всегда с собой ношу. У него есть пилочка, что хорошо, если ноготь сломаешь. Рейдовый нож, конечно, лучше, но он в карман не поместится.
Небольшой, даже маленький ножик… Такой аккуратный, компактный. Несоизмеримый с крупным хищным словом «волк». Четвёртая раскрыла лезвие и полюбовалась на блики.
— Лучше бы у тебя был вообще не нож, а что-нибудь посерьёзней. Ходить в Неназванном с одним ножом — верх безрассудства и глупости. Знала же, куда идёшь. Что мешало тебе взять огнестрельное? У тебя же есть лицензия на повседневное ношение.
— Мне ножа вполне хватает, дядя.
Ян покачал головой. Хватит с него родительских увещеваний.
— Ладно, девочка.
Она насторожилась и убрала свой нож обратно. Услышала в голосе не дядю — директора.
— Несмотря на то, что всё закончилось благополучно, я не могу оставить твой поступок без взыскания. Обойтись одним выговором — тоже. Сядь, пожалуйста.
Четвёртая опустилась в кресло напротив него. На лицо, из-за своей бледнокожести хранящее, казалось, вечное выражение замкнутого холода, прокралась сероватая тень. Ян понимал, что племяннице очень не хочется, чтобы её отстраняли, пусть даже и только на время, но наказать по-другому не мог.
— Что будем с тобой делать? — всё же спросил он у неё.
— Можно мне конфетку? — Четвёртая посмотрела на хрустальную вазочку, венчающую собой кипу неряшливо сложенных листов и распечаток.
— Конечно, — согласился директор.
Он понаблюдал, как она грызёт выуженный из леденцовой горы грильяж в шоколаде, и позавидовал: какие прекрасные зубы. Сам-то Ян давно уже привык к регулярным визитам к дантисту, ровно как и к бессчётному количеству пломб, и находил это не только проблемой возраста, но и наследственности. Он попытался вспомнить, существовали ли проблемы подобного рода у брата, и всплыла было мысль-картинка: старший широко улыбается, показывая два верхних резца с щербинками (он любил — то ли всё проистекало от лени — откусывать зубами нитки, леску, тонкую медную проволоку, уголки пакетиков с молоком и приправами, разрывать обёртки из плотной фольги и прочее в том духе, вместе с вездесущим обгладыванием пишущих ручек, карандашей и, конечно, ногтей), но тут же оказалась сметена приливом тёмного горклого ужаса. Ян не помнил. Он совершенно позабыл такую вроде незначительную деталь их совместного семейного существования, — пусть и не очень долгого — как то, жаловался ли брат на зубную боль, носил ли брекеты, отказывался ли править так нравящиеся ему псевдовампирские неровные клыки, терял ли зуб-другой в уличной мальчишеской драке или, напротив, ревностно берёг, храня на полке в ванной целую плеяду паст и полосканий. И пригрезившаяся улыбка уже казалась весьма сомнительной в плане своей принадлежности определённому человеку. Точно ли были щербинки? А нитки, пакеты и обгрызенные карандаши?
