— Почему ты такая проблемная, девочка?
Но след вился в странном направлении — к работам, посвящённым принципам наследования и тем хитроумным кирпичикам в генах Идущих, которые влияют на то, каким будет последующее, кровно связанное (в отличие от просто выдернутых) с предыдущим поколение. И что оно приобретёт. Чуйку. Ночные глаза. Завесу. Контрафакт.
Или неуёмную жажду совать свой нос туда, куда не следует.
Контрафактные двери умел делать старый профессор. А что ещё он умел? Он, создатель, великий, почти всемогущий учёный, поймавший однажды время за хвост и завязавший узлом… Замдиректора никогда не верил в общепринятое мнение, говорившее о смерти основателя Организации из-за неудачного эксперимента: Фридрих Креймер был не прост и ничуть не рассеян, а в биографии его белели подозрительные пятна, очень похожие на те, которые вырезаются на карте жизни специальными ножницами. Рик не успел лично познакомиться с ним, но почерпнул достаточно из базы и старых архивов. Например, портрет профессора в молодости.
Контрафактные двери — прекрасное умение, передающееся по наследству.
Интересно лишь, в каждом ли поколении кровных наследников оно проявляется.
— А, рыжая?
Зелёные следы издевательски светились между цифровыми стеллажами. Она, конечно же, и не попыталась их спрятать. Должно быть, специально — не для дяди, нет. Подразнить цепного пса: плохо сторожишь, мол, острозубый. Но осознание не принесло обиды, только широкую довольную усмешку. Не на то она рассчитывала, конечно. Совсем не на то…
— Понял, — сказал Рик следам. — И тебе ещё раз привет. Но этому я не сторож. То, что за мной, так просто не откроется. Потому что — ха — на хранении совсем в другом месте: ни в документах, ни в базе, нигде его нет, и тебе придётся делать то, что ты так не любишь — разговаривать, а разговоры вовсе не сильная твоя сторона, рыжая…
Но когда-то были. Подостывший кофе царапнул язык. Да ещё как! Заслушаешься — такая там сила и ярость. Только давно уже не… А жаль. Извлечение не только память забирает, но и некоторые частички былой личности.
— Ты заслуживаешь уважения, рыжая. Честно скажу — я не желал бы такого врага, но, если решишь продолжать в том же духе, обещать ничего не смогу. Из вырытых ям порой выбираются черти. Черти, не псы, понимаешь?
Эрна просигналила через интерком: в приёмную пожаловал Ян.
— К тебе можно, мыслитель? — директор заглянул в деликатно приотворённую дверь. — О. Еда.
Он выглядел немного помятым — сказался, видно, не слишком приятный родственный разговор. Рик посочувствовал:
— Заходи. Буду отпаивать. Только у меня не коньяк и даже не кофе с коньяком, а просто кофе…
Ян улыбнулся и взъерошил свои светлые волосы — ох уж этот неосознанный жест, подумал зам, какой же все-таки хулиганский, взглядо- и сердцеманительный вид он вам придаёт, господин директор, не говоря уже о том, что молодит лет на десять-пятнадцать, и уж совсем не упоминая, как само собой разумеющееся, про свёрнутые вслед вам шеи определённого контингента, как незамужнего, так и замужнего… Улыбка у директора оказалась радостной и ничем не отягощённой. О чем бы трудном и тяжёлом Ян с племянницей ни разговаривали, всё, похоже, благополучно разрешилось.
— Твой код стащили, — сообщил ему Рик.
Друг, присевший к столу, забрал с тарелки последнюю вафлю и невозмутимо принялся есть.
— Уже знаю.
— Что будешь делать?
— Да ничего. Сам виноват, дурак.
Ян видел, что от него ждут объяснений, но прежде совершил набег на полупустой кофейник.
— Хотел оставить ей лазейку, если со мной вдруг что случится. Лазейку-погрешность. Но она использовала её раньше срока. А, может, я и это хотел, только сам себе не признавался. Вкусные вафли…
— А ты неумён. Это же база!
Директор пожал плечами.
— Все мы ей когда-нибудь станем.
Рик не стал спорить. Он спросил:
— Для чего лазейка?
— Ты же знаешь, какой я трус насчет сложных тем.
— Так ты не сказал ей про Креймера?
— Тогда нет. Теперь она точно знает.
— А реакция?
— Ноль. Она вообще про него не говорила.
— Да? Не очень-то удивлён.
— Я тоже. Может, ей и неинтересно. Зря, выходит, придавал такое значение, прятал и волновался…
Ян развязал галстук — как всегда, тёмно-красный. Этот цвет ему совсем не шёл, но шёл его директорской должности, как и проблески седины вместе с угнездившимися на лбу морщинами, и чуть заметная хромота. Небрежность, с которой он стянул галстук и шлёпнул его о стол, заставила зама радостно насторожиться.
— Будто повешенный, честное слово. Да и ты сними: вижу же, руки чешутся.
Рик скатал свой в трубочку и запихнул в ящик — обрадовался бы меньше, если бы вдруг получил тройную прибавку к зарплате.
— Наконец-то ты становишься ближе к народу, — заметил он с одобрением. — Жду теперь, когда разрешишь носить футболки.
Эрна опять постучалась. Она всё-таки принесла обещанный пирог. А ещё — доску с шахматами.
Рик сразу выбрал чёрные.
— Контрафакт, я так понял, побоку. Но если снова? — задал вопрос заместитель.
Ян погладил пальцем белого ферзя.
— Посмотрим по ситуации.
V
Кислый дождь ударил вышедшего человека по лицу. Какой-то автомобилист приложил его бранью за то, что тот замешкался на переходе. Выхлопные газы вцепились в глаза, заставив их заслезиться, и в глотку, заставив закашляться. Сор листовок прилип к ногам. Муравейники воняли бетоном и жерлами мусоропроводов. В толпе человека толкнули и не извинились.
«Дома», — подумал он. Он правда постарался стать счастливым.
VI
Как звали художника, Роман не спросил.
VII
Знание иногда набивает оскомину. Как то материальное, бытовое, что шагает с ним плечом к плечу всю жизнь, взрослую жизнь после университета, пусть жизнь эта и не далеко пока ушла от порога, который Роман переступил, сжимая под мышкой диплом. Это его стол, к примеру, — знакомый до мельчайшей щербинки и вмятины стол, саркастический реверанс в сторону всех когда-либо обжитых парт и мест в аудиториях, уже вобравший в себя крохи прожитого, уже надоевший, ложащийся грузом, как скверный поспешный брак из-за беременности партнерши или родительского давления, но от которого теперь не сбежать: прирос (привязан).
Его нынешнее знание — вещи.
Правый острый угол столешницы, боковой треугольный стык, с тёмного древесного цвета вытершийся до кофейно-белого, потому что, вставая и уходя, он всякий раз проходится по нему швом джинсов на бедре. Разновеликие царапины — от канцелярского ножа, скрепок, ребра пластиковой скидочной карточки. Их хаотичное нагромождение складывается в четыре ясных знака: анархически-кричащая «А», уродливая паукообразная лошадь, пирамида (гора?) и неровная улыбчивая рожица с по-восточному узкими горизонтальными глазами-чёрточками. Размытие замкнутых друг в друге кружков от горячих чашек с кофе или чаем. Для чашек существует подставка, но она где-то давно затерялась — может, в корзине для мусора. Чёрный степлер. Раньше на пластике был логотип компании, теперь стёрся. Постоянно меняющееся количество ручек, которые являются величиной переменной, зависящей от коллег, прибирающих их или, наоборот, подкидывающих, а потому к неизменности стола относящейся только косвенно. Горсть таких же переменных конфет. Три флешки. Запасное зарядное устройство, поджавшее под себя длинный провод-хвост. Очень драное и очень старинное денежное дерево с центами-плодами. Нефритовая богиня Бастет с отбитым левым ухом, средиземноморский рапан, Колизей-пепельница, в которой вместо пепла хранятся скрепки и кнопки — скудное перечисление всех Романовых путешествий. Клавиатура с западающим пробелом. Мышиный коврик, на котором мирно дремлет его пожилой обитатель. Большой тусклый монитор. По бокам он весь обклеен напоминаниями, которые ушли впустую, и номерами телефонов, по которым никто никогда не звонит. Деревянная рамка. Здесь полагается быть семейной фотографии, но семьи у него нет, поэтому на стекло Роман тоже клеит ярко-жёлтые стикеры: позвонить туда-то, сказать тому-то, поздравить человека, лица которого давно не помнит, не пропустить распродажу, согласно графику дежурств полить цветы. Среди прочих записей ещё есть рецепт шницелей с сыром, отчего-то написанный четыре раза. Верх кулинарного искусства Романа — пригорелый омлет, поэтому рецепт ещё более бесполезен, чем все прочие стикеры, вместе взятые. Единственное живое, миниатюрный бонсай, его любимец, прячется позади залежей папок, матовея бутылочно-тёмной листвой. Маленькое деревце упорно тянется вверх, не прибавив за пять лет ни миллиметра. Образец безнадежной настойчивости — так порой бывает и с людьми.
