Долгое время он ходит по одному и тому же маршруту: сто семьдесят шесть шагов от метро до крыльца офиса через переулки и грязь. По плохой погоде, когда лужи, доходит до двухсот. Из затхлой теплоты вверх, к холодным лучам — через заляпанные двери вестибюля, руки с рекламками и предложениями, пешеходную дорожку в трещинах и слякоти, неравномерный человеческий ток целеустремленной толпы. Подошвами по грязи, что заменяет собой снег, и вымокшим бумажкам, что заменяют листья. Через три магазина, четыре конторы, аптеку, жилые подъезды, арки обтрёпанных подворотен. Сквозь близкий, но странно глухой рокот автомобильной реки. И то, что по весне под скатом крыши сочатся сосульки — мутные, кривые, как сталактиты, капающие пещерной водой, и то, что на резиновом коврике, лежащем поверх гранитной ступени-порога, ровно восемьдесят круглых выемок, и то, что охранник у турникета сперва хрипло откашливается, а потом здоровается, как будто бы круглогодично болеет, тоже в числе постоянных вещей, тоже неизменно, знакомо, застывше.
Вещи, а вовсе не люди. В кабинете, перед двумя дознавателями, Роман сказал чистую правду.
Тёплый нос у щеки, руки, обнимающие за шею, грёзы, видения, слёзы… Он просыпается на вымокшей насквозь подушке. Одиночество, горькое, как бром-микстура, щиплет язык словом «суицид».
Роман включает электрический чайник. В зудящей пустоте ночных квадратных метров, стиснутых стенами, полом и потолком в холодный бетонный короб, начинает разгораться бурчание и бульканье. Чайник прозрачный, стеклянный, с красноватой подсветкой, поэтому кажется, что там, внутри него, закипает лава. Рассвет не скоро, хотя уже почти семь. Осень мало-помалу сжирает световые часы, с каждым из которых, пропавших, гаснет что-то в сердце.
Две недели назад он видел удивительный сон. Он даже попытался оставить здесь его частичку, но боб, посаженный в горшок, не прижился и сгнил. Все двери, в которые он проходил с тех пор, оказывались просто дверьми, пропускающими из одного помещения в другое, а ручка, которой он попытался записать то, что помнил, не послушалась и протекла. Ну ладно, значит, так и надо. Значит, сны с реальностью не особо дружны, но кто бы и сомневался в этом, верно ведь? За заляпанными стёклами многоэтажки-соседи соревнуются между собой в уродливости. Стонут провода, хмарит небо. Сторона муравейника, на которой Роман обитает, всегда остаётся в тени. Раньше он никогда не считал это символичным — теперь вокруг него сплошь говорящие знаки. Достаточно закрыть глаза и увидеть снова: кофейная жижа на дне белой чашки сворачивается спиралью бесконечности, кот на устланной листьями лужайке за высоким окном смотрит через плечо, держа в зубах мышь, двое переглядываются, отправляя друг другу непонятную мысль, как шарик в пинг-понге, и отпускают его, ничего не сделав, а он сам понимает это только тогда, когда мужчины, не прощаясь, выходят, и рука женщины в синем костюме манит его из-за двери. На предплечье руки видны выглядывающие из-под задравшейся манжеты блузки выцветшие синие цифры грубой татуировки-номера. «Как кофе? — спрашивает Эрна. И, не дожидаясь ответа, продолжает. — Домой вам — вторая дверь налево. Там дождь. Вот, возьмите зонтик»… Зонт и сейчас при нём — вон, стоит в прихожей. А кофе дома похож на скрипящую пыль. Некрасивая Эрна с золотыми руками угостила его тогда лучшим кофе в мире. Найти бы ещё какую-нибудь дверь, пройти, нарушить — и напроситься к ним: возьмите меня хоть дворником. Роман встряхивает головой, чтобы оборвать тоскливые мысли. Кому он нужен, ему ведь ясно дали понять — бесполезие. Хотя это не так — он умеет чинить и паять, не только писать небылицы. Мог бы стать подсобным рабочим. Мог бы даже работать без выходных — только бы ему разрешили смотреть, как приходят и уходят из никуда в куда-то весёлые уверенные люди, имеющие лучшую на свете работу: бродить среди фантазий. Часики его мира крутятся, время идёт. Офисная шестеренка, и заржавев, всё равно часть огромного тупого механизма. Наверное, скоро её смажут, очистят. Впереди ждут ещё много лет мутных дождей — замусоренные подъезды, давка в час пик, серые угрюмые лица. Но занесённые над ручкой входной двери пальцы вдруг вместо неё сжимают телефонную трубку. А голос хрипнет сам.
— Роман-Романчик, дорогой мой мальчик, — отвечает трубка. — Ты крайне не вовремя заболел. Колобка сегодня нет — тишь и благодать. А ещё у меня такие новости… Может, успеешь вылечиться к трём? Приезжай хоть в пижаме. Мы тут в офисе будем кое-что праздновать.
— Я вас помню, — говорит ему бармен. — «Американо!» Ну, так что — чашечку?
— Меня зовут Роман. А вас, я знаю — Джер, Джереми. Это настоящее имя? Или, как и у них всех… у ваших… И у рыжей…
Бармен понимающе улыбается.
— Считайте, как хотите. Ну, Роман… Роман знающий. О чём вы хотели поговорить?
Роман садится на табурет и устало утыкает лицо в ладони.
— Я — ни о чём. Мне бы хотелось просто послушать.
Бармен тянется и сжимает его плечо.
— Только сначала выпейте рюмку. Ну, всего одну, лучше-то две или три, конечно, но вы хотя бы одну. Для начала. Иначе, знаете, слова — они как падающие в колодец монетки, а толку-то их бросать, если колодец крышкой задвинут?
По проспекту снаружи течёт незамирающая река ног, спин и зонтов.
— …и получается таким зубодробительным, что их потом или выносить, или выкатывать. Но мы просто приводим в сознание с помощью нашатырного спирта, спрашиваем, где живут, и вызываем такси. И, знаете, Роман, они всегда возвращаются.
— А такси — за чей счет?
— За наш. За мой… Не жалко. Это — моё кафе.
— …не только бармен, ещё и повар. Но уже не готовлю: возраст, тяжело стоять у плиты. Многие рецепты здесь — моя придумка.
— Цыпленок с карамелью — тоже?
— Да.
— Очень вкусно.
— Хе… приятно слышать.
— …значит, журналист. На телевидении или в газете?
— В журнале о паранормальном. Чушь, да?
— Почему. Ещё один взгляд на мир. Имеет право быть и весьма интересен.
— Вы льстите.
— Ничуть. Просто потому, что не умею…
Разговор долгий, как этот серый день, который расцвечен оранжево-бурым полумраком ламп и гардин, в голове шумит хмель, а уходить не хочется.
— Мне очень одиноко, — признается Роман.
— Я понимаю, — отвечает Джереми.
— Что делают люди в таких случаях?
— Напиваются.
— У меня какое-то важное событие вечером. Мне, наверно, нельзя.
— Можно. Чуть-чуть.
В стакан льётся лекарство от одиночества, куда менее радикальное, чем та самая, последняя страшная дверь, доступная любому за гранью крайнего отчаяния. Настоявшееся в дубовых тёмных бочках, а прежде выросшее под далеким неизвестным солнцем, оно примиряет и успокаивает. Но и развязывает, толкая на откровенности.
— Я бы хотел послушать о них.
— Но я не смогу рассказать — это тайна.
