— Закрой свой рот сама! Старая ты кочерыжка!
Поганка хлещет желчью и лупит своим посохом по ржавым стенкам повозки прежних. Обычная ситуация — ссора между матерью и дочкой. Привычная, я бы сказал. За зимы общения с Ладой я их наслушался досыта. Семейные ссоры — чёрно-бурые, дурнопахнущие. Когда при них присутствую, всегда кажется, что топчусь по грязи скотобойни. Мерзко. Правда, когда на меня орёт папаша, его вопли окрашены в душные цвета болот. Один в один напиток, который плещется в папашиной бутылке. Но это мерзко не менее, даже чуть больше, потому что уже моё и давит именно меня. И все ссоры заканчиваются одинаково — победой взрослых, тайной или явной. Они нас кормят и одевают, и это неоспоримо. Они старше, умней и опытней. Мы без них пропадём.
Лада фыркает и скатывается с крыши. Я выбираюсь из крапивы, где сидел до сих пор — хорошая защита от поганки, между прочим, но оно само собой так получилось, не специально. Запомню на будущее.
— Найдёшь обратную дорогу, Серый?
— Без проблем. Пока, Лада.
Я тянусь, чтобы сжать ей руку на прощание и хоть немного подбодрить.
— Не смей касаться моей девочки, равково племя! Она — невинная!
«Невинный» — значит «невиноватый». Лада на самом деле во многом виновата — в том, что ворует из дома еду, дразнит пасечника Костыля из-за его шляпы, грубит церковным служителям, называет свою мать «каргой» и «кочерыжкой», меня — «задницей», плюётся и дерётся, но это всё мелкие вины, несущественные. Мне кажется, мать Лады вкладывает в слово «невинный» другой смысл, но какой именно, я пока не понимаю. С тех пор, как в деревне заговорили о приближении дня Очищения, она носится с неизвестной мне ладиной «невиноватостью», как с Осенними дарами. Впрочем, как пророчице, ей виднее, хоть она и поганка.
День Очищения был предсказан много зим назад, после шестого пришествия конфедератов. Это все знают. Старики говорят, что седьмое, до которого осталось три дня, благодаря Очищению станет последним. Так повелел Разрубивший Луну, вложив свою волю в уста пророчицы. Легенды, ритуалы… Я вот всегда был озадачен другим. Как у поганки могло появиться Солнышко, я никогда не понимал и не пойму. Разве что Лада — приёмная. Тогда это всё объясняет.
Кубышка спит на пороге. Я ощущаю её — тёплый свернувшийся комочек — и осторожно перешагиваю. Однажды случайно отдавил ей хвост, так до сих пор стыдно.
Белая уже прибралась. Возится на кухне, гремя печными заслонками. В доме пахнет мылом и отчего-то вениками, совсем как в бане. Похоже, была влажная уборка. Странно — сегодня же только середница.
Белая ласково треплет меня по голове. Руки у неё узловатые, морщинистые, ходит она с палочкой и горбится, как поганка, но Белая, в отличие от пророчицы, — сама доброта. Белой её все зовут, как сказала мне Лада, оттого, что волосы у неё такого цвета, седые.
Белый — это старость. Или много испытаний, выпавших на долю и заставивших помучиться. У нашей Белой когда-то было двое детей, но один из них упал в яму, играя в лесу, и сломал себе шею, а второй умер от горловой болезни. Поэтому, наверное, мои представления о свойствах белого цвета правдивы.
Мне она совсем как мать, которую я никогда не знал, и я очень к ней привязан.
— Нагулялся? Сейчас дойдёт картошка с мясом, покормлю тебя.
— Отец не приходил?
— Нет, дружочек. Встретила Василя-сапожника, доложил мне — наш хозяин снова в кабаке под лавкой ночевал. Выводил песни носом. Пол запачкал… Губит его зелье, губит. Умный же человек, светлая голова, золотые руки, а всё туда же. Очищение скоро, а он — пьянствует. Может быть, как раз из-за этого, а, Серый? Ты не знаешь?
Папашина душа — не то, что потёмки, бак с вонючим дёгтем. Не лезу я туда, не дурак.
Пожимаю плечами. Объяснил бы мне кто-нибудь, что такое есть это ваше Очищение, может, я и смог бы ответить. А то всё недомолвки, шепотки по углам, тревожный ветер, предвкушение… Лада. Лада-то здесь при чём, хотел бы я знать? В первую очередь хотел бы знать, потому что немного завидую. Вечно ей выпадает самое лучшее: книги, которые можно безвозбранно таскать и читать, лучшие в деревне хоромы, нехоженые тропы, любопытные находки, а теперь ещё и это — участие в ритуале с загадочным названием. Очищение. Мыть она, что ли, что-то будет? Тогда неинтересно, тогда я бы не завидовал и успокоился.
— Надо оставить ему побольше мяса. Вернется всяко голодный, — решает Белая. — Но и ты ешь-ешь, я много приготовила…
И я ем. Свежий воздух — лучший ка-тализатор хорошего аппетита.
«Ка-тализатор». Или «ко», как «коты». Понахватался от Лады. Шпыняет меня за всякое умничанье, а сама… Лицемерка!
Коса у Лады толстая и длинная, всегда перетянутая кучей ленточек, расшитых бусинами и колокольчиками. Для её описания у меня есть отдельный цвет, свой собственный, привязанный от совершенно постороннего предмета. То есть, объекта, — для предмета он слишком велик и далёк, руками не пощупать. Единственный цвет, который я осознал и привязал самостоятельно. Потому что хочу воображать ладину косу именно такой, и точка.
После обеда я помогаю Белой вымыть посуду и провожаю её до дороги. Она снова гладит меня по макушке.
— Бедный ты, — жалостливо говорит она. — Сирота. При живом непутёвом отце. Помню, вот матушка твоя…
— А вот и нет, — возражаю. — Не бедный. У меня есть ты и Лада. И папаша, ладно, когда он не пьян…
Знакомая история. Сейчас мне расскажут, как моя мать, тогда ещё совсем девочка, пришла с земель армейцев. Как деревенские забрасывали её камнями, клеймя чёрно-зелёным выродком, как вступился за юную девушку отец, тогда ещё непьющий, сильный, крепкий, всеми уважаемый охотник, как сделал её своей женой и…
Всякий раз в рассказах Белой моя мать умирает по-новому. То её задерёт равк, то она утонет в проруби, то сгорит от лихорадки. Но я-то знаю, что жизнь у неё отнял я, — когда рождался.
У Белой нет проблем с памятью, хоть она и старенькая. Она просто пытается меня щадить. Наверное, думает, что выйдет лучше, если запутает выдуманными смертями. Зная правду, слушать всё это тоскливо.
— Ладно, ладно, Белая… Спасибо. Увидимся. Пока…
Мою мать Белая очень любила — как дочку, которой у неё никогда не было. И это я тоже знаю.
Сбиваю головки одуванчиков длинным прутом, найденным у обочины, и возвращаюсь в дом. Воздух дрожит и плавится. Полдень, самое время вздремнуть.
А снится мне какое-то несообразие — видно, переел. Чую я, что там: дома — каменные, мосты — железные, толпы народу и снующие повсюду а’томобили. Во снах я тоже иду на запахи и звуки. И этот, сонный мир, пахнет людьми густо-густо и весь звенит, как струны гуслей, от грохота и шумов. Среди толпы выделяются четверо — двое мужчин и две женщины. То ли молодые, то ли старые, непонятно, не определить по запаху их возраст. Но за ними всеми тянется кровавый шлейф. Знаю я, как пахнет кровь — смертью. Странный сон, почти предостережение.
