2. Идущие
— Здравствуй, приятель, — тихо говорит рыжеволосая. — Долгих лет, счастливых зим. Или ты — приятельница? Кем ты был раньше?
Он носился босиком по траве и нырял с мостков причала в ещё по-весеннему холодный майский пруд, рискуя получить простуду, но не боялся этого, потому что, как все в его возрасте, верил, что неуязвим и бессмертен. Красовался синяками на коленках, носом, расквашенным в драке, цыпками на руках и обгрызенными ногтями. Неряшливая стремительность его летящей жизни пятнала одежду следами от фруктового сока, чая с сахаром, зубной пасты, зелёнки, крови. Ухо, надранное отцом за какой-то проступок, горело огнём и болело. Сквозь дырку на месте выпавшего зуба было очень удобно плеваться. Он умел свистеть в два пальца и пользоваться взрослыми ругательствами, каждое из которых, как положенная на весы гирька, прибавляло авторитет в глазах дворовых друзей, но также грозило и поркой. Он знал все переулки, сады, чердаки и развалины, десять способов, чтобы завязать шнурки, и пятьдесят, чтобы обозвать девочку. Исцарапанный кустами пустырей, загорелый, быстроногий, крикливый, он радовался жизни, пусть и получал от неё тумаки и пинки, пусть и была жизнь ему приятелем меньше, чем суровым наставником. Щербатая улыбка обращалась ко всем подряд — словно светило солнце. Он был…
Но это могла быть и она — та, кто грызла конфеты, читала романы, красила ногти в модные по сезону цвета, сплетничала с подружками, вела тайные дневники и вздыхала по ночам над фотографией известного актёра, когда-то сидевшая здесь, на этом самом месте и, быть может, в тот самый роковой момент улыбавшаяся, потому что поймала взглядом в окне классной комнаты снующую над крышей стайку стрижей. Он, она, кто-то — кто таскал ранец на плечах, а в нём, кроме учебников и тетрадок, промасленные пакеты с бутербродами, картонные коробочки сока и яблоки, жвачки, фишки, маркеры, цветные карандаши, канцелярские кнопки, чтобы подкладывать врагам на сиденье, и резинового паука, чтобы пугать девчонок. Или же сумочку — и внутри, склубившиеся в тёмной глубине, как сокровища, тайком взятые у матери помаду и пудру, блокноты с наклейками, засушенные между библиотечных книг цветы, расчёски, шоколад, леденцы, рисунки большегубых и большеглазых принцесс и девчачьи анкеты-опросники. Кто-то высокий или низкий, полный или худой, спортсмен или очкарик, первая красавица класса или серая застенчивая мышь-дурнушка. Кто-то, кто мялся у доски, напрасно вертя в выпачканных пальцах кусок мела, а после плёлся на своё место, таща дневник, разом потяжелевший от выписанной учительской рукой унизительной и ужасной отметки. Кто-то, кто щёлкала задачки, как семечки, и наизусть читала длиннющие стихи. Кто-то весёлый или печальный, беззаботный или серьёзный, с конопушками на носу или россыпью ранних прыщей. Его волосы могли быть русыми, жёлтыми, рыжими, чёрными. Её — заплетёнными в причудливые косы. И если он мечтал, прикрыв глаза и не вникая в монотонный голос, вещающий о формулах и правописании, то видел космос и нехоженые джунгли, затонувший корабль пиратов, банду расхитителей древних гробниц и себя во главе её; она же воображала себе сцену, подиум, ковровые дорожки кинопремьер, протянутые за автографом руки, хотя бывало и так, что его и её мечты различались не сильно. Она ведь тоже могла лазать по деревьям и стрелять из рогатки, читать книги о приключениях, драться. Они, он и она, даже могли дружить.
С тех пор утекло много лет. Пыль задёрнула их, как наброшенное покрывало. Мечты остались несбывшимися. Здесь уже ничем нельзя было помочь — нельзя было погладить, утешить. Но зато можно было смотреть, что и делали сейчас широко раскрытые глаза. Сначала был ужас, потом прошёл. Теперь были просто сочувствие, молчание, приглушённая тихая грусть.
— Приятель, приятельница… ох, двери… бедные.
Улыбки-вспышки, спрятанные в вечности, высохшие чернила. Топот, гомон, шум, выпаренный в тишину. Молчаливые зрители, ответно взирающие. А снаружи, за пылью, за мутными стёклами — полдень, но лета чужой и не знакомой двери.
На них не сохранилось ни клочка одежды — только ботинки, плоские и тусклые, некогда бывшие лакированными чёрные школьные ботинки с удлинёнными носами-треугольниками, дань обезличивающей моде учебных заведений. Ботинки и туфли, различавшиеся когда-то формой и высотой каблука, а теперь одинаково расползшиеся. Однако всё же узнаваемые — должно быть, обувь здесь шили на века. Отчего-то они не пугают до дрожи, хотя и должны, эти зрители. Но ошеломляют на раз — маленькие, хрупкие и детские, похожие один на другого, уронившие на рассохшиеся парты пожелтелые и гладкие головы-черепа, ухмыляющиеся, но не потому, что перед смертью хотелось, траченные временем, безымянные, бесполые, рядком сидящие в пропылённом помещении, когда-то бывшем классом.
Будь четверо живых, здесь стоящих, вдыхающих многолетнюю пыль, всё ещё отдающую запахом чернил и мела, слушающих тишину, всё ещё хранящую отзвук юных голосов и птичью трель звонка, более прожжёнными, будь они все, как гроза и ужас Организации Ричард Прайм, говорили бы они бегло, холодно и равнодушно. Лишь оценивая ситуацию, так внезапно им открывшуюся, но никак не ощущая страшной жалости, которая вместе с первичным шоком и осознанием того, что дверь открылась куда-то совсем не туда, выбила все прочие мысли. И самую главную из них, обязанную быть самой громкой: оставаться здесь может быть очень опасно. Но неровный переход двери, мигнув, уже исчез.
Был первоначальный страх на уровне диких инстинктов, зовущий прочь от места, где нашли мертвецов, а потом — горечь, и благоговение, и разговоры полушёпотом, и осторожные фразы. И короткое ласковое касание: ладонь Лучика в чёрной перчатке поверх тонких косточек лежащей на парте кисти детской руки.
— Они не страдали. Умерли быстро. Но бедные, бедные ребятишки…
Был свет сквозь окна — тусклый, неживой. И вопрос, единственный, повисший сейчас в воздухе — где они, что это за место, что здесь случилось?
— Мы шли не сюда, — говорит Капитан. Он непривычно для самого себя оглушён и растерян. — Нам нужно вернуться. Сейчас же.
Но он уже знает, что двери домой нет и что она не появится снова. В рутинном вроде переходе, который обещался к тому же локальным, из-за чего никто не обновлял биоблок, воплотился вдруг ночной кошмар всех действительных групп. Их занесло в задверье без координат.
В мёртвое.
— …Теперь слушайте. Вот координаты новой площадки. Там трасса, непроверенная ещё, ей вы как раз и займётесь. Температура, препятствия, влажность, суточный цикл на это время года, активность фауны… Ну, да и сами знаете. Маячки, камеры, микрофоны. Укрепите вдоль тропы. На следующей неделе — практика у групп первого курса. Запустим их туда и посмотрим, научились ли наши неофиты определять своё местоположение без карт и приборов, а заодно ориентироваться в не самой дружелюбной для городского человека обстановке. Клещи, комары, медведи… отсутствие туалетной бумаги, как правильно мне подсказывают… да, и в целом оборудованных сортиров как таковых… отставить тему! Кхм. Территориально — здесь. Увеличение? Спутник, трехмерка? Спутник, хорошо. Смотрим. Первичный радиус — пять километров. Вторичный — семь. Дверь, естественно, локальная, до большего мальки ещё не доросли. Возьмите репелленты. И еду на три дня. Да, три, я полагаю, вам хватит. Зверей не пугать, просто так не стрелять, — вы опять же знаете, когда можно, а когда нет — делать всё аккуратно и не спеша. «Глазки», модификация пятая. Только-только с конвейера, обращайтесь бережно, пожалуйста, не то оштрафую. Запишете прохождение, сделаем модель для симулятора. Да, и коммуникаторы проверьте, чтобы не сбоили. Нет, гитару брать нельзя. Аккордеон тоже нельзя. И контрабас. Развелось музыкантов… Ещё вопросы? Нет? Эрна, будьте любезны, кофе.
