— Опять эта чушь. Сын, стыдно.
Подросток обижался, несмотря на улыбку, притаившуюся под пожелтевшими от табака отцовскими усами, и только воспитание не позволяло ему сорваться и резко ответить, что кто бы говорил, да-да.
— Эйдзи, — урезонивала мать. — Пусть мальчик делает, что ему нравится. У него впереди вся взрослая жизнь — ещё почувствует, что значит «надо».
Ирина была красавицей и вместе с тем не имела ничего общего с расфуфыренными дочерьми важных сановников и сенаторов, которые, будучи замужем за многочисленными коллегами отца, частенько наполняли дом вкупе с запахом тонких сигар, женскими сплетнями и звоном хрустальных бокалов. Все они густо подводили глаза, белили ногти, рисовали на правой щеке одну из тринадцати рун Возрождения и имплантировали драгоценные камни в два верхних передних резца. Мать Капитана же не делала ничего из вышеперечисленного. Она стояла вне моды — наверное, потому, что по профессии была библиотекарем, но роль радушной хозяйки исполняла отлично.
— Пыль, история, древние фолианты. Кто-то так туда ни разу и не зашёл, да, Эйдзи? Все говорил, что любая библиотека напоминает тебе склеп, где погребены чужие радость и слезы, а сам ты и так слишком часто расхаживаешь по краешку жизни, чтобы лишний раз напоминать себе, чем всё это заканчивается…
— Как же вы тогда познакомились? — недоумевал сын.
— На улице. Дул ветер, шёл дождь. Ветер вырвал у меня зонт, а твой отец его поймал.
Долгое время Капитан был уверен, что именно так и находятся самые лучшие жёны.
Однако время шло, зонты не прилетали, а потом господин Вандермейер, старый отцовский друг, пригласил их в гости. В Аксельбурге цвела весна — утонувший в белой апрельской кипени город казался состоящим сплошь из густых кружев. Сезон ветров и весенних дождей там уже закончился, жаркое лето шло, наступая на пятки апрелю, — но Капитан вдруг узнал, что заменой зонту вполне может послужить легкий платок из шёлка. Проворный и ловкий, он мигом поймал платок, случайно оброненный с балкона на втором этаже маленькой виллы, чтобы вручить покрасневшей владелице, которую господин Вандермейер представил, как свою дочь.
— Вам нравится Томаш Томинов? — спросила девушка.
В руках у неё была книжка, «Попытка Оазиса», тот самый, первый крупный роман литературы старой Империи, открывший новый жанр — магический реализм, когда-то зачитанная Капитаном до дыр.
— Очень, — честно ответил он. — Несмотря на вызывающий отвращение финал.
— Отчего же так?
— Я не нашел оправдания трусости и бегству.
— Невозможность принять то, что ставит привычный мир с ног на голову, вы считаете, трусость?
— Для мужчины — да.
Девушка вздохнула.
— А для человека?
— Тождественно, — Капитан рубанул воздух ладонью. — Чёрт побери! Это была не невозможность — предательство!
Потом напомнил себе, что перед ним дама, и поспешил извиниться.
Дочь Вандермейеров широко улыбнулась. У неё стояли выправляющие прикус синие зубные пластинки. Это напомнило ещё и том, что она — ребёнок. А вот глаза у неё были очень по-взрослому красивые — переливчатые, серые, большие, в полумраке и тени совсем как крупный жемчуг.
— Вы — очень славный, — сказала эта девочка-подросток. — Я думаю, что мы подружимся. А книги… что книги? На то они и существуют, чтобы все мы думали по-разному.
В небольшом переулке, сплошь заросшем диким шиповником, они наконец находят то, что так целенаправленно искал Капитан. Ржавую железную вывеску — раскрытый книжный том с закладкой-язычком. Сохранившиеся стекла мутны от многолетней грязи, а тяжёлая дверь так приросла к земле, что сначала пробует Капитан, потом — они вдвоём с Куртом, а потом, не дожидаясь, пока хихикающие девушки предложат присоединиться и изобразить пантомиму к старой сказке про гигантский корнеплод, выросший на чьём-то огороде, Капитан просто отгоняет всех подальше от витрины и высаживает стекло ударом приклада винтовки.
— Варвар, — одобрительно говорит ему Курт и лезет следом.
Пол в лавке сырой и мшистый, стены все облупленные, а под голым, растерявшим пласты штукатурки низким потолком почему-то растут бледные грибы. Сырость не пощадила и того, чем в лавке некогда торговали: на прогнивших полках вместо книг теперь какая-то размокшая каша. Но все вместе они всё-таки умудряются отыскать несколько относительно непострадавших экземпляров, которые Капитан с удовлетворением на лице бережно укладывает к себе в рюкзак.
— Для ознакомления с литературными веяниями, в данном случае — доапокалиптическими, — поясняет он скептически смотрящей на него рыжеволосой. — По ним всегда можно определить, на какую стадию моральной деградации скатился мир.
— Деградации? Развития! И не скатился, а вырос.
— Давайте будем смотреть правде в глаза. За всеми дверьми действует один и тот же литературный принцип.
Четвёртая хмыкает. Но нынешний Капитан уже достаточно мудр, чтобы признать, что в сказанном отцом всё же был смысл. Только расстрелы — вещь чересчур радикальная. А вот относительно несложное определение духа цивилизации, шепчущее с книжных страниц, просто подарок.
«Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, что такое твой мир».
Второй свой мир после второй данной ему возможности он понял так: любовь и сказки. Часто две составляющие сливались в одну — сказки о любви. Те, что в значении «несбыточное». Мир, населённый разновозрастными детьми, вечно верящими в чудо, для Капитана сразу стал симпатичен и близок. И пусть эти дети воевали и убивали друг друга, лгали, крали, пьянствовали, нюхали блаженную отраву и пускали в кровь её разномастные разновидности, пачкали подъезды и бросали мусор мимо урн, путались в сомнительных связях, смотрели идиотские ток-шоу, переедали и предавали, пусть от кое-кого из них дурно пахло, а кое-кто был ограничен и туп, — им, так удачно маскирующимся под взрослых, вовсе не хотелось надрать уши. Их было жалко. Потому что существовало ещё одно, скрытно объединяющее их — вечное одиночество, вечный поиск, вечные шишки на лбу.
— Ау, мыслитель! Ты так и будешь стоять столбом? Околеешь ведь… от голода… холода… или как там ты любишь твердить… пошли, короче.
Курт зовёт его, намекая, что все уже вышли наружу.
— Прошу прощения. Я прикидывал, есть ли здесь где-нибудь рядом не сильно разрушенный ресторанчик средней руки.
— Тебя всё равно там не обслужат. Пролетел лет на сто.
— Я хочу посмотреть на меню и узнать, что тут ели.
В доме Вандермейеров предпочитали еду здоровую: зерновые, рыбу и овощи. Капитан долго и обалдело разглядывал целиком запечённого речного сома — громадная рыбина длиной почти с обеденный стол, покоящаяся на изготовленном наверняка по заказу серебряном блюде в окружении зелени и маслин, тупо пялилась на него в ответ, чуть приоткрыв пасть, из которой торчали лимонные дольки. Обедавших было пятеро, трое из которых — мужчины, но сил у них всех хватило лишь на хвост, хоть и было дико вкусно.
