— Сам поймал? — со смешком спросил отец. — Молодец! Вот уйдёшь с президентского поста — не пропадешь.
Господин Вандермейер добродушно похлопал его по плечу.
— Кормилец я своей семье или кто, а, Эйдзи?
Однако потом рассказал, что таких сомов выращивают на специальных фермах — в Аксельбурге это издавна пользовалось популярностью. А также осетров и форель. Горожане явно знали толк в рыбе.
— За это всё спасибо королю Акселю. Именно он когда-то развил рыбное хозяйство, как и, впрочем, многое другое… Он развил, а мы поддерживаем.
Портрет Акселя Первого, написанный с него ещё при жизни, висел в крытой галерее на втором этаже президентской виллы. Его Капитану, видевшему до этого дня одни репродукции, показала хозяйская дочь.
— Вот наш король. Практически в оригинале, можно сказать. Представительный и красивый, правда?
Да, Аксель таким и был — много веков назад, когда правил Империей. Человек с волевым лицом и короткими светлыми волосами. Человек, который, будучи королем, не любил носить корону. Здесь он тоже оказался изображенным без неё.
— Хотя он и ваш тоже. Мы же были тогда единой страной.
Капитан перевёл взгляд с портрета на девушку.
— В вас есть что-то родственное. Вы с ним в чём-то похожи.
— А я знаю. Ещё же его портрет с женой, королевой Анит… Он в папином кабинете. Когда придём туда, сразу сядьте, а то упадёте от изумления. Честно.
Женские династические портреты в учебниках никогда не печатали — старые религиозные соображения. И вообще не печатали нигде. Считалось, что женщина благородных кровей — образ сакральный, не для всех и каждого. Капитан, конечно, на ногах удержался, но удивленный возглас в стиле «вот это да» выдал в лучших традициях узревших почти фантастическое.
— Если бы не… с вашего позволения, но, если бы не веснушки, я бы сказал, что она — это вы!
— Ага. У королевы очень милые веснушки, между прочим. Она ведь тоже была новатором, как король Аксель — раз и навсегда изменила представление общества о том, как должна выглядеть женщина высокого сословия. До неё считалось, что веснушки — знак простолюдинов, и все благородные дамы, у кого они имелись, тщательно маскировали их пудрой и выводили лимонным соком. Да и просто — изменила представление о том, как может выглядеть любая женщина… Как выглядеть и что делать: ездить верхом, сидя в седле по-мужски, уметь фехтовать, открывать университеты и даже преподавать в них. Последнее будет ошеломительней для всех замшелых устоев, чем веснушки на щеках, правда?
— Правда, — с улыбкой согласился Капитан. — А веснушки действительно симпатичные…
— Помню, когда я была маленькой, подрисовывала себе такие же маминым карандашом для бровей. Ходила крапчатая и радовалась. Но это всё — просто совпадение. Мы никак не можем быть родственниками, даже очень дальними. А жаль.
Капитан и сам знал, что детей у королевской четы не было.
— Вы верите в переселение душ?
— А почему нет? И в другие миры. И в город-Оазис. И в то, что история про него — не выдумка. Только не говорите папе: он и так считает, что я несерьёзна.
— Не скажу, — пообещал собеседник.
А ещё девушка вызвалась показать гостю сад. Среди прочих цветов в нём в изобилии росли голубые тюльпаны.
— Больше всего такие люблю, — призналась хозяйская дочь.
На венчиках полураскрытых бутонов — там, где они находились в тени, потому что солнце уже забралось высоко — поблескивали капли росы. Оттенок был очень чистым: небесная голубизна.
— Эти рождены не землей, — словно услышав в мыслях Капитана сравнение, сказал девушка. — А тем, с чем одного цвета. Упали с неба. Шучу — их вывели селекционеры. Но всё равно они такие хрупкие, что их нельзя рвать: сразу вянут. И это очень обидно, потому что я не могу ни сплести венок, ни украсить комнату. Вам вот хотела поставить к приезду, но — как… А ещё бы хотела, чтобы на портрете меня изобразили с ними. Ну, на том самом, династическом, только мне до совершеннолетия ещё долго ждать…
Ей было четырнадцать, Капитану — двадцать три, через семь лет случилась война, и Аксельбург вместе с сомами и дворцами ушёл в то же прошлое, что и короли, и королевы. С девушки всё же успели написать последний портрет — портрет последнего лидера проигравшего, но не покорившегося города-государства. На нём она улыбалась, хоть и была уже, как и другие, смертельно больна. Ее называли «госпожа Президент», ей только исполнился двадцать один, зелёный шёлковый платок, когда-то пойманный вместо зонта, скрывал пятна крови на воротнике белой блузки, и Капитан, как водится, опоздал.
Нет, он, конечно, умел бегать быстро, но тогда этого не хватило.
На площади они почему-то застревают, обсуждая памятник. Хотя можно было бы обсудить и её — представить, какие праздники тут справлялись, были ли ярмарки, митинги и протестные акции, бродили ли по заросшей ныне брусчатке туристы и попрошайки. Но площадь уже совсем превратилась в большое зелёное поле, и оттого представляются здесь только коровы. Мирно и пасторально жующие высокую траву. А вот памятник громко и грозно взывает к прошедшим временам — почерневший, искрошенный памятник какому-то правителю, бывший когда-то белым.
— Суровый дядька. Такие морды уважают жёсткое налогообложение, — Лучик осматривает правительскую физиономию, изрядно подпорченную дождями и ветром. — Но при этом он наверняка твердил народу о величии страны и богоизбранности, иначе никакого памятника бы не дождался.
— Может, не суровый, а просто насупленный, — предполагает Четвёртая. — Может, такой вид у него был от какого-нибудь физического недомогания. Челюсть болела…
— Не челюсть, а геморрой, — безжалостно встревает Курт. — Сидят такие чинуши, кресла продавливают, жрут в три горла…
— Налоги, — не соглашается Лучик. — Обдирал людей как липку. И имел какое-нибудь мирное увлечение, типа выжигания по дереву или нумизматики. Знаем подобных правителей: на рожу — злыдни, а за душой — что-то мягкое и безобидное…
— Ага, — хохочет Курт. — Посещение борделей! И с борделей тоже — налоги… Интересно только, были ли они здесь национализированы или нет.
— Кто о чем, а ты…
— Ой, прошу прощения, нежная натура. Бордели, между прочим, прибыльнейший бизнес, и если в правительстве не дураки…
— Смотрите, — вдруг говорит Капитан.
Курт замирает на полуслове, поднимает глаза, следя за указывающей на что-то рукой командира, и жестом удивления взъерошивает волосы. Нелегкая — или наоборот, весёлая — судьба местного правителя тут же становится забытой.
Из-за деревьев на противоположной стороне площади проступают здания. Покосившиеся, кривые, местами перекрученные, как отжатое белье, они вызывают мысль о землетрясении. Даже издалека видно, какие большие трещины у них на фасадах. А стоит только пройти от памятника в их сторону метров пятьсот, как начинает чувствоваться, что пологий луг площади забирает вверх.
