Когда шаги начинают даваться всё с большим усилием, а завалы всё круче уходят в гору, становится понятно, что там будет: воронка.
— Оно в воронке. Или его след. Я всё-таки пойду впереди, — Капитан поправляет рюкзак.
Они карабкаются, помогая друг другу, ступают по бетонным плитам, испещрённым разноцветными пятнами мха, оскальзываются, шипя сквозь зубы, но шипя беззлобно — зараженные энтузиазмом, сейчас напоминают школьников, которым обычно строгий экскурсовод внезапно позволил осмотреть крепость вблизи. Мертвецы не взывают из-под своих каменных надгробий. Интерес и спешка перестают быть кощунственными и неуместными. Много лет прошло, смерть стала историей. А он вдруг видит очень ясно…
…ротонды, дворцы, кафедральный собор с наглухо закрытыми дверями. Там те, кто пришёл на последнюю молитву и остался. Вирус сохранил тела нетронутыми, законсервировал. Предать земле их не решились, просто заперли вход, превратив собор в усыпальницу, склеп. Уж слишком они были там на своем месте, те люди.
— Ты осторожней, — на самом гребне насыпи Четвёртая придерживает его, задумавшегося, за локоть. — Полетишь отсюда — всё себе переломаешь.
— Да. Спасибо…
Он всё ещё думает о своём, когда наконец достигает гребня, но потом все посторонние мысли увядают, поблекнув. Курт, взобравшийся вслед за ним, вскидывает над головой винтовку и, потрясая ей, сверкает глазами.
— Приветствуйте покорителя горных вершин!
— Игорных, — хихикает Лучик. — Сколько ты там геймпадов расколотил, пять?
Мгновение спустя, когда она тоже видит, улыбка сходит с её лица. Курт опускает винтовку. Лучик берёт его под руку, и они долго и молча смотрят, слушая, как ветер гуляет в развалинах.
Это не бомба, думает Капитан, нет, совсем не бомба. Здесь никто ни с кем не сражался. Здесь жили мирно, только, наверное, слишком любили науку, а ещё полеты, космос и тяжёлое железо, которое следовало снабдить силой, побеждающей законы тяготения, и отправить в небо, потому что за каждой дверью, где живут разумные существа, цивилизация рано или поздно приходит к тому, что от земли поднимает взгляд ввысь.
Оно, должно быть, размером с три футбольных поля, такое же проржавелое, как всё железо в городе, и наполовину ушедшее в землю. Оно подмяло под себя кучу кварталов и стёрло их в труху, а что не стёрло — раскидало ударной волной. И принесло в себе невидимую смерть, которая накрыла город, как погребальный саван, вытянула из него жизнь и оставила — холодного, безгласного — зарастать травой, плющом и мхом.
— Похоже, я ошибся в суждения. Наш неучтённый мир не воевал.
Четвёртая кивает.
— Он просто умер из-за этой штуки. Но, Капитан… что это?
Если бы он только знал…
Если бы знал, возможно, попробовал бы прорубить дверь обратно домой, находясь в незавершенном ещё, длящемся процессе перехода, ещё не почуяв пыль полутемного класса, не ступив на грязный пол ногой, не увидев, как умершие дети ухмыляются.
Его минуют пули и осколки, лишь изредка царапая вскользь. Жив и жить будешь, гвардии капитан! Впрочем, он очень быстро стал майором. Моргнуть не успел, а уже — шевроны.
— Твой отец тобой бы очень гордился.
— Спасибо, господин Канцлер.
— Так и до генерала дослужишься.
— Вы меня переоцениваете. Правда.
— Скромность — хорошо, объективность — лучше. Не спорь. Я прожил больше и дальше вижу. Ты боишься смерти?
— Нет, господин Канцлер.
— А чего боишься?
— Трусости.
— Мудро.
На Эдигенских высотах его взвод успешно отбивает атаки горцев-сепаратистов. При виде Капитана берут под козырек и вытягиваются в струну. Он пишет письмо семье Вандермейер, спрашивая о здоровье и делах, но отправить не получается.
— Господин Канцлер…
— Тут такая ситуация. Я знаю, вы были дружны, ещё при жизни Эйдзи, но советую оставить «были» в прошлом. Там ему самое место, даже исходя из грамматики.
Люди в строгих костюмах шепчутся в коридорах правительственного красного дома. Вьются, шелестя, бобины звукозаписи. Поблескивает оптика биноклей. Всякое бывает, и интересы родичей не всегда идентичны, но у самой границы армия Аксельбурга проводит учения, и намёк «дорожки расходятся», который чувствуется за принятием многих их торговых решений, кое-кому очень не по нраву.
Он продолжает носить цветы в старый парк — на место, где сделал импровизированную могилу. Тела он тогда не нашёл: пустое кресло в зале Собраний, заляпанный красным платок, блистер от «забвения» — всё говорило, что, как и сидящий здесь в полном составе кабинет министров, она… Остальных он похоронил перед мемориалом в честь войны за Независимость, пристроив каждому именную табличку. Обломал все ногти и затупил три лопаты, позаимствованные из какой-то скобяной лавчонки, и раза три-четыре, кажется, заснул ненадолго, вернувшись клубком прямо на выброшенном из ям чернозёме, но едва ли понял, сон это был или бессознательное состояние, и едва ли ел что-то за всё это время и пил. Министры были достойнейшими людьми и заслуживали уважения, которое теперь могло проявиться лишь в виде неглубокой аккуратной ямы, обложенного дёрном холма и сохранённого имени, а он был слишком измотан, эмоционально и физически, чтобы думать.
Думать он стал позже, много позже того, как его подобрали и выходили.
«Жива», — написала Кора в блокноте.
Капитан погладил девочку по голове.
— Тщетны надежды. Я видел, что она заражена, что умирает… Просто кто-то тогда успел раньше меня. Кто-то похоронил её. И не дал знать, где.
Глубоко в себе он задушил мысли о том, что неведомый человек боялся: неприятель, вторгшийся в павший Аксельбург, не преминет поглумиться над мертвой.
— Неужели же мы действительно выглядели для них такими чудовищами. Хотя — да, и не только выглядели, а и правда были… Несмотря на то, что в нас всех текла родственная кровь. Прощают ли братоубийц?
— Ты о ком?
— Мысли вслух. Все та же старость, рыжая…
Город, лежащий на равнине в центре, за воронкой и железной грудой в ней съезжает вниз — улицами и домами, покосившимися столбами, деревьями, ржавыми коробочками автомашин. В этой части он стоит на холмах: сплошь лесистые кручи, в чаще которых неровно дыбятся заросшие полуразрушенные многоэтажки. Далеко внизу, у городской окраины, блестит речная лента.
— Капитан. Там дым.
За рекой в небо тянутся тонкие струйки. Вечерний воздух прозрачен и ярок, и в нем дымки — как нити, тщащиеся коснуться солнца. До них, наверное, километров пятнадцать.
— Мы здесь не одни, — говорит командир.
— Люди?
— Придётся проверить.
***
Распугивая фосфоресцирующих тварей, кружащих под заплесневелым потолком, четвёрка устраивается на ночлег в здании бывшего ресторана. В качестве топлива хорошо идут старые стулья, найденные в подсобке, — в самом помещении если что и осталось, так только замшелый пол, барная стойка из пошедшего пятнами мрамора, лохмотья гардин и древесная пыль. Стулья и ломать не нужно: высушенные временем, хрупкие, подточенные жучками, они поддаются простому нажатию. Курт, смешливо косясь на Лучика, изображает, каких титанических усилий и боли ему стоило разбить о голову спинку сиденья. Лучик хохочет и кивает на кирпичную кладку стены. Попробуй это, мол.
