— Дейдра принесет вам кофе, — сказал Люсьен. — Надо посидеть, отдышаться.
Он взял щетку и смахнул с кресла осколки. Она смотрела растерянно, не зная, что делать.
— Присядьте, мадам. Нам всем порой хочется такое учинить. Просто решимости не хватает. Садитесь.
Они обступили ее — молодые лица, молодые тела, все успокоительно щебетали, ласково протягивали руки.
— Я пришлю вам чек.
— Страховка все покроет. Не волнуйтесь. В какой-то мере вы оказали мне большую услугу. Цвета-то выбраны неудачные. Подумаю — может, перекрашу. Или получу страховку да и прикрою дело. Мы с подругой подумываем взять киоск в гипермаркете "Антик". Бижутерией всякой торговать. Китч тридцатых-сороковых. Она знает, где все это брать. Так что могу получить страховку, и прости-прощай. С меня достаточно. Скажу как на духу: я и сам сто раз хотел тут все расколотить, только чтобы вырваться на волю, — это же клетка, стеклянная клетка, а я хочу в реальный мир. В общем, дорогая, ни о чем не тревожьтесь, все хорошо.
* * *
Дома она просто села и сидела. Ее колотила дрожь, щеки полыхали, в глазах стояли слезы. Вот сейчас, сейчас она возьмет себя в руки, примет душ, вымоет голову — избавится от этих жутких начесанных кудряшек, превратит их обратно в жалкие крысиные хвостики. Неожиданно пришел муж. Она его не ждала, она давно перестала его ждать, зряшное это занятие, ибо его передвижения были непредсказуемы и необъяснимы. Он заглянул в комнату: крупный, вполне бодрый, лишь для вида утомленный работой. Она смотрела на него молча. И он ее, против обыкновения, увидел.
— Ты как-то иначе выглядишь. А-а, укладку сделала! Мне нравится. Чудесно, чудесно. Прямо двадцать лет сбросила. Надо почаще в парикмахерскую ходить.
А потом он подошел и поцеловал ее в стриженый затылок — внизу, у самой шеи, как когда-то.
В 1947 году Матисс написал Le Silence habité des maisons, то есть "Молчание, обитающее в домах". В своей книге о художнике сэр Лоуренс Гоуинг поместил репродукцию этой картины, правда очень маленькую, черно-белую. За прямоугольным столом, расположившись по сторонам одного угла, сидят близко двое: возможно, мать — она задумчиво положила подбородок на руку, локтем опирается на стол — и, возможно, ее сын — или дочь? — листает огромную белую книгу, выгиб страниц которой вторит изгибу детского предплечья. На переднем плане ваза с цветами, на заднем — окно, разделенное рамой на шесть квадратов, за окном — кущи деревьев, и не светит ли солнце? Лица людей на картине — простые белые овалы, без каких бы то ни было черт. В левом верхнем углу полотна, вровень с верхом оконной рамы, над кирпичною кладкой, — некий белесый, мелом начертанный контур, так рисуют дети круг на стебле. Жаль, что репродукция в книге Гоуинга не цветная, но ведь можно, существует такой соблазн — вообразить роскошные цвета, какие, по мнению Гоуинга, "в столь невообразимых сочетаниях доступны лишь великим художникам в старости". Поздние картины Матисса, пишет Гоуинг, насыщены необыкновенной жизненной силой: "Матисс в конце концов спокойно и непринужденно заставляет служить искусству самый неистовый порыв". Репродукция в книге Гоуинга — крошечный темный прямоугольник, напоенный сдержанными, приглушенными оттенками серого: тут есть угольно-серый, и серый как сланец, и бледно-серый, как мягкий растушеванный карандаш. И на месте серого можно вообразить что-то огненное — кармин или киноварь; или пульсирующую иссиня-черную темноту; или, может быть, золото с зеленью (за окном). Темноту ребенка на картине можно представить черной по черному, черной по синему или синей по какому-то красному. Только книга — белая. И что же за неведомый тотем взирает на них с шестка?…
В доме номер 49 по улице Альма-роуд царит молчание, но не столько обитающее, сколько обитаемое: не звучат голоса людей, но есть звуки — иные настойчивы и пронизывают весь дом. Впрочем, приспособленное к ним ухо вполне может принять их за шумовой фон молчания. Ритмично плюхает белье в барабане стиральной машины: мокрая масса вертится в одну сторону, замирает, машина чуть посипит и запускает вращение в другую сторону, с легким призвуком шлифовального камня. Привычный к обитанию средь подобного шума человек загодя готов к звукам отжима, и ему нипочем, когда машина завизжит и станет отбивать барабанную дробь ножками о кафельный пол.
Тут же грохочет сушилка. Она уже старая, графитовые щетки мотора износились, медленно вращается, бухает и скрипит барабан. Комок белья внутри проворачивается, падает с глухим стуком, поднимается, проворачивается и снова глухо шмякает. Рукава и чулки переплетаются с тоненькими лямками комбинаций, бретельками бюстгальтеров, скручиваются в жгуты и шары; чуткое ухо по стуку отличит ткань и объем закладки.
Утро в разгаре; в гостиной сам для себя бурчит телевизор, никто его не смотрит. Бурчит негромко, в доме есть правило: сильно не шуметь. В телевизоре пошумливают женщины-ведущие детских телепрограмм, нарочито задорно и жизнерадостно щебечут, регулярно чем-нибудь восторгаются; там же ворчит, гогочет и пронзительно пищит целая орда меховых кукол: косоглазый мордастый стог сена цвета фуксии, синяя песчанка с завитым хвостом да свернувшаяся в клубок почти неподвижная изумрудная змея с хлопающими ресницами и трепещущим языком ярко-красного цвета, в какой красят почтовые ящики. В четко отмеренное время щебет ведущей, хрюканье и кваканье кукол прерываются музыкальными вставками, чем-то даже напоминающими цикл раскрутки барабана стиральной машины: звучит барабанная дробь, вступают деревянные духовые, рассыпается перкуссия — та-та-та-та́, — словно знаки препинания в тексте. А в конце этой музычки вылетает на отсутствующего зрителя сплошной розовый экран с яростно-зеленым логотипом телекомпании "ТН-ТВ".
На первом этаже из-под закрытой двери Джейми слышно, как бегает по кругу и шелестит по игрушечным рельсам игрушечный локомотив. В Наташиной комнате почти тихо: Наташа слушает музыку в больших наушниках и не слышит никаких внешних звуков, в голове ее мечется дикий стройный шум: стучит ударник, взрываются крики, завывают солисты. Она лежит на кровати и подергивается в такт. Любой, кто войдет на этаж, уже из дальнего конца коридора услышит глухие удары ослабленного этого звука, что пытается вырваться из своей парной кожаной оболочки, напоминающей боксерские перчатки. На лице у Наташи пустое блаженное выражение Матиссовых возлежащих женщин. Ее лицо белокоже, овально, лучится юностью. Ее иссиня-черные волосы разметались веером по подушке с наволочкой, которую пора бы уже сменить. Постельное прямоугольное покрывало пестрит черными силуэтами то ли папоротников, то ли морских водорослей на алом фоне — когда бы не Матисс, дизайнер до такого ни за что б не додумался. Наташины руки и ноги свисают с кровати за пределами сбитого покрывала: белые, мягкие, расслабленные, подергивающиеся. Простовато для одалиски, но изгибы и линии не менее соблазнительны. Только вот, пожалуй, подергивания живописец не сумел бы запечатлеть.
В комнате Деборы (по-домашнему — Дебби) стучит пишущая машинка. Это старая механическая пишущая машинка с металлическим стуком и звоном: она выстукивает строчку, потом клацает каретка и музыкально — или почти музыкально — звякает колокольчик. Тук-тук-тук такатта́ такатта́ такатта́ клац динь такатта́ тук тук. Тишина. Дебби задумалась за машинкой, положив овальный подбородок на сцепленные продолговатые ладони, ее черные волосы изящно вьются у шеи. Ясно, откуда у Наташи ее красивые иссиня-черные волосы, кожа цвета слоновой кости. Дебби хмурится. Стучит по зубу (эмаль цвета слоновой кости, чуть темнее, чем кожа) овальным ногтем маренового цвета. У Дебби очень тесный кабинет — или студия. Тут стоит мольберт: когда не нужен, его отодвигают к окну, и свет из окна пропадает почти совсем, мольберт закрывает ярко-красные герани и кобальтовые лобелии, что растут в ящике на подоконнике. Дебби работает или за столом, или у мольберта, но не одновременно у того и у другого, как ей бы хотелось. Она редактор статей о дизайне в журнале "Место женщины", где пусть туманно, но продвигают мысль, что место женщины не только — и, может быть, даже не в первую очередь — у домашнего очага. Сейчас Дебби работает дома, потому что у Джейми ветрянка и они ждут врача, а врач не знает, во сколько точно придет или не придет, очень напряженный график. У Джейми тот же черный, с синеватым отливом, волос, что у матери и сестры, а ресницы над черными глазами даже длиннее. И кожа у него такая же белая, но вот прямо сейчас она вся покрыта — где гуще, где реже — забавными розовыми точками и бугорками — в основном того же оттенка, что у розовых бегоний с мясистыми листьями, хотя некоторые прыщи уже темно-оранжевые или цвета потухшего вулкана, с корочкой цвета умбры или охры. Телевизор включили для Джейми, но он сейчас не может ни на чем сосредоточиться, слишком уж сильно зудит сыпь: Джейми впивается в кожу обкусанными ногтями, трется о стулья. Дебби поставила его на кофейный столик, обтерла и раскрасила каламином, так что он стал похож на кекс, облитый сахарным сиропом, или на парижский гипсовый манекен: рыхлая обсыпающаяся розово-бежевая поверхность, грубый грим, шелушащаяся краска, скучный блеклый цвет, из-под которого настырно проступает сыпь ветрянки. "Боевой раскрас! — подбадривает Дебби сына, точками и штрихами нанося лечебную жидкость и размазывая ее по маленькому круглому животу и промеж многострадальных горячих ног. — И сахарная глазурь. Тут у нас будут полоски трех цветов". Дебби рада бы раскрасить его полностью — и в папоротниковый зеленый, и в кошениль, только бы он успокоился и отвлекся, но нужно заканчивать текст о новом веянии в дизайне кухонной мебели, о сумасшедших расцветках и потрясающих новых обтекаемых формах.
