Позднее Богданов стал всё же организатором и вдохновителем Института переливания крови и погиб при неудачном опыте над собой. Чтя его память — научный героизм есть научный героизм, — можно заметить, что конец Богданова оказался в некотором смысле символическим — он проявлял много неорганизованных эмоций там, где требовались холодный разум и дисциплина подлинно организованного ума. И об одном ли Богданове следует сказать так?
Вот какими были отзовисты. Явная глупость их позиции была, казалось бы, очевидной. К чему лишаться думской трибуны — во имя чистоты риз? Или отказываться от неё потому, что думские большевики не всегда работали лучшим образом?
Ну, если и так — воспитывайте товарищей, но с маху — отзывать?
Сложно, сложно было Ленину… С неумно политически ведущими себя товарищами порой бывает сложнее, чем с открытыми политическими врагами. Недаром давно было сказано: «Избави меня, боже, от друзей, а от врагов я как-нибудь сам избавлюсь».
В ПЕРВОЙ половине 1909 года Ленин был по горло занят попытками вернуть Богданова и его сторонников на верный путь. Ситуацию хорошо иллюстрирует, например, письмо Ленина к Иосифу Дубровинскому от 29 апреля 1909 года:
«Дорогой друг! У нас гостит Покровский. Обыватель чистой воды. „Конечно, отзовизм глупость, конечно, это синдикализм, но по моральным соображениям и я и, вероятно, Степанов (И. И. Скворцов-Степанов. — С. К.) будем за Максимова (Богданова. — С. К.)“. Обижают, видите ли, кристальных негодяев разные злые люди! Эти „маральные“ обыватели сразу начинают „мараться“, когда при них говоришь об исторической задаче сплочения марксистских элементов…
Выписывала этого мараку оппозиция — мы его не выписывали…
Похоже на то, что Власов теперь решает судьбу: если он с глупистами, обывателями и махистами, тогда, очевидно, раскол и упорная борьба. Если он с нами, тогда, может быть, удастся свести к отколу парочки обывателей, кои в партии ноль…
Домов + Богданов + Марат требуют сегодня БЦ (Большевистский центр. — С. К.) о назначении срока пленума на конец V — начало VI. На деле возможен пленум лишь ещё позже…»
[112]
В скобках замечу, что туберкулёзник Дубровинский тогда лечился в Давосе, и Ленин в своих письмах ему раз за разом напоминал весной 1909 года: «бросьте мысль об удирании из санатория», «лечитесь серьёзно», «лечитесь, гуляйте, спите, ешьте, ибо для партии нам нужно здоровое имущество»… Но в 1913 году Дубровинский стараниями царского правительства попал в другой «санаторий» — ссыльный «туруханский» — и в 1913 году в Сибири же умер.
Что же до лиц, упомянутых в письме, то «Домов» — это М. П. Покровский, с упоминания о котором Ленин письмо начал, Максимов-Богданов — это Богданов, а «Марат» — московский большевик Виргилий Леонович Шанцер (1867–1911).
Уроженец Одессы, адвокат, окончивший Юрьевский (Тартуский) университет, Шанцер работал в партии с 1900 года, в 1902 году был сослан в Сибирь на три года. В 1904 году его освободили «на основании высочайшего манифеста от 11 августа», но в октябре 1904 года, как отмечено в его охранном деле, он «письменно заявил о своём отказе от милостей, дарованных манифестом… и неизменяемости своих революционных убеждений».
В начале декабря 1905 года Шанцера арестовали в Москве на конспиративном совещании, где обсуждались вопросы подготовки декабрьского восстания, и в марте 1906 года опять выслали в Енисейскую губернию, откуда в октябре 1906 года он бежал. 18 апреля 1907 года был арестован в Петербурге, содержался в Красноярской тюрьме, затем «водворён» в село Богучанское Пинчугской волости Енисейской губернии. А позже, в 1908 году, бывшего одессита закатали в Туруханский край, но по дороге туда он бежал — за границу, к Ленину. Такие вот были у революционеров «забеги на длинные дистанции».
На V съезде Шанцер стал членом ЦК, входил в редакцию большевистского органа — газеты «Пролетарий». Но в итоге примкнул к отзовистам-ультиматистам, вошёл в группу «Вперёд». Вскоре Шанцер серьёзно заболел (занятия «бегом» из ссылок — не лучший вид «спорта» для сохранения здоровья), в 1910 году был перевезён в Москву, где через год и умер — сорока четырёх лет от роду.
Были у революционеров и такие судьбы.
Упомянутый же в письме Дубровинскому «Власов» — это Алексей Иванович Рыков (1881–1938), ставший после смерти Ленина вторым председателем Совета народных комиссаров СССР и возглавлявший Совнарком до декабря 1930 года. Рыков колебался всю жизнь и в итоге «доколебался» до расстрела после процесса «Правотроцкистского антисоветского блока» в 1938 году.
Были у революционеров и такие судьбы.
В НАЧАЛЕ декабря 1908 года Ульяновы переехали из Женевы в Париж — туда было решено перевести издание газеты «Пролетарий». На первых порах они останавливаются в «Отель де Гоблен» на бульваре Сен-Марсель, 27. Позднее переезжают в дом № 24 по улице Бонье на окраине города, а затем — на улицу Мари-Роз, № 4. Последний адрес и стал впоследствии знаменитым.
Жизнь в Париже была у Ульяновых отнюдь не «парижская», если подходить к ней с категориями туристическими или «новорусскими». Крупская в своих воспоминаниях писала, что в Париже пришлось провести самые тяжёлые годы эмиграции, и Ленин вспоминал их с тяжёлым чувством даже через много лет, когда стоял во главе России: «И какой чёрт понёс нас в Париж!».
Но сама Надежда Константиновна и поясняла: «Не чёрт, а потребность развернуть борьбу за марксизм, за ленинизм, за партию в центре эмигрантской жизни. Таким центром в годы реакции был Париж».
Интересно сравнить позднейшую невесёлую оценку Лениным Парижа с его же признанием в письме из сибирской ссылки родным 7 февраля 1898 года. Имея в виду младшую сестру — «Маняшу», он писал: «…Не угорит ли она в Париже? Очень возможно. Но теперь ведь сама повидала заграницу и может судить. А я жил в Париже всего месяц, занимался там мало, всё больше бегал по „достопримечательностям“…».
Теперь времени на «достопримечательности» уже не оставалось, хотя в Париже Ленин и Крупская с матерью Крупской обосновались на годы.
Квартира была снята на краю города, около самого городского вала, и поэтому при относительной дешевизне оказалась большой и светлой. Но обстановка была самая скромная — консьержка смотрела на привезённые из Женевы простые столы и табуретки с презрением.
Хозяйственные дела свалились на Крупскую, поскольку её мать «растерялась в сутолоке большого города». Крупская признавалась, что хозяйкой она была плохой, «только Владимир Ильич был другого мнения»…
Одно время с братом и невесткой жила Мария Ильинична, приехавшая в Париж изучать в Сорбонне французский язык, и однажды гостивший у Ульяновых Марк Елизаров, добравшийся в Париж из Японии, наблюдая, как женщины хлопочут на кухне и в очередь моют посуду, заметил: «Лучше бы вы „Машу“ какую завели»… Но, по словам Крупской, они жили тогда «на партийное жалованье, поэтому экономили каждую копейку, а кроме того французские „Маши“ не мирились с русской эмигрантской сутолокой».
