Вот ради того, чтобы революцию сопровождали спокойная убеждённость и мерная поступь людей дела, а не истерические возгласы и призывы, Ленин в эмиграции и работал.
В советские годы каждый школьник знал, что, когда до Симбирска дошло сообщение о казни старшего брата Александра, Владимир — ещё гимназист — сказал: «Мы пойдём другим путём!». И эти слова — явно не апокриф, то есть нечто, сочинённое позднее… Ленин — ещё не Ленин, а юный Владимир Ульянов — почти сразу увидел все звенья той «якорной цепи», на одном конце которой был глубоко засевший в иле истории «якорь» царизма, а на другой — тот «брашпиль», на который надо было намотать эту «цепь», чтобы снять с места застоявшийся «корабль» российского государства и направить его курсом на социализм.
Эсеровский террор, заговор, народническое упование на основное население — крестьян, — всё это был не тот путь, который вёл к победе народной революции.
Рабочие ↔ пропаганда среди рабочих ↔ общерусская газета для объединения сил ↔ партия с ядром профессиональных партийных работников ↔ пропаганда среди широких масс с задачей понимания массами необходимости завоевания политической власти ↔ повседневная профессиональная партийная работа и подготовка условий для революции за счёт роста влияния партии в массах, — вот какой была надёжная, не разрываемая никакими репрессиями царизма «цепь» революционной работы. И Ленин изо дня в день эту «цепь» укреплял.
В подходящий момент, приложив нужные усилия, большевики должны были за эту «цепь» сорвать Россию с «мёртвого якоря».
А если бы — по тем или иным причинам — Россию сорвали бы с «грунта» царизма без участия большевиков, то…
То большевикам надо было быть готовыми вовремя перехватить руль государственного управления, чтобы российский «корабль» не сел на камни или на мель, а то и вовсе перевернулся…
Вот для чего надо было жить и работать, однако порывы страсти, яростное горение и т. п. не очень-то подходили как образное выражение сути работы Ленина во второй половине 1900-х и первой половине 1910-х годов… А точнее — патетические образы и сравнения вообще не подходили для описания жизни Ленина.
Другое дело — спокойная уверенность, ровное горение и свечение…
Один из советских лётчиков-испытателей заявлял: «Если испытатель идёт в полёт как на подвиг, значит, он к полёту не готов». Это не значит, что испытателем может быть человек, не готовый к подвигу. Как раз наоборот, повседневная готовность к неожиданным, экстремальным ситуациям в полёте, когда необходимо действовать мужественно, для испытателя — неотъемлемая профессиональная черта. Но он не должен рассматривать свою работу как подвиг. Для него подвиг — элемент профессионализма.
Это же следует сказать и о профессиональном революционере… А Ленин был высоким профессионалом своего революционного дела.
Рисковать собой, бросая бомбу в великого князя, глупо и бессмысленно.
Рисковать собой, когда грозит арест и долгое выключение из работы по руководству партией, необходимо по чисто деловым соображениям. И Ленин без колебаний ступает на ненадёжный лёд Финского залива — как это было осенью 1907 года…
Подвиг?
Нет, конечно!
Досадная, чреватая гибелью, но — необходимость.
И — не более того…
Свою работу Ленин никогда не считал героической, а когда работа требовала от него героизма, он воспринимал это как неизбежные издержки работы, как досадную её специфику.
ТАК смотрели на дело в революционной эмиграции далеко не все, к тому же — в эмиграции, весьма разнородной по политическим платформам, по возрасту и опыту работы эмигрантов, по рисунку натур типичных представителей различных эмигрантских кругов: эсеров, бундовцев, меньшевиков, «трудовиков», анархистов и т. д. и т. п.
Не только убеждения, но и быт большевиков и, скажем, меньшевиков очень различались. Меньшевик Юлий Мартов, например, был неряшлив и интеллектуально, и в быту. Большевик Владимир Ульянов, напротив, имел строгий, чётко логичный ум, был аккуратен в одежде и общежитии.
Но с тем же Мартовым — бывшим близким другом — Ленину приходилось постоянно общаться лично и через письма, обсуждать хотя бы частично общие задачи и проблемы, дискутировать, пытаться переубедить…
Было бы небесполезно отдельную книгу посвятить анализу эмигрантских писем Ленина к тем или иным адресатам, где речь идёт только об отношении к тому или иному партийному деятелю — Радеку, например. И параллельно — анализу переписки Ленина в тот же период с тем же деятелем, с тем же Радеком…
Читая многие ленинские письма год за годом с конца 1900-х до середины 1910-х годов, не всегда поймёшь — об одном и том же человеке или о разных людях пишет Ленин? И, в свою очередь, не всегда понятно — Ленин или кто-то другой в разное время пишет об одном и том же человеке?
Глупцы усматривают в этом факте (а это — факт!) «политиканство» Ленина, его якобы склонность к интригам, к склоке и т. д. В действительности же Ленин был вынужден то и дело идти на компромиссы там, где это было возможно, а при этом ни за что не идти на компромиссы там, где они были недопустимы.
Линия Ленина нередко бывала гибкой, но всегда — последовательной, непрерывной в своём развитии. Можно ли было сказать то же самое о многих, с кем Ленину по его деятельности профессионального революционера приходилось в эмиграции взаимодействовать?
Отсюда и проистекали разные оценки одного и того же человека в разные периоды. Не Ленин был непоследователен, непоследовательными и противоречивыми были многие из тех, с кем ему приходилось иметь дело.
Политическая эмиграция, а тем более — дореволюционная российская политическая эмиграция, неизбежно была чревата ссорами уже потому, что в психологическом отношении политическая эмиграция — всегда стресс.
Ленин, Крупская и другие — даже самые «твердокаменные» — большевики-ленинцы исключением здесь не были и быть не могли! Просто кто-то переносил стресс мужественно, а кто-то им, так сказать, любовался.
Ленин оказался вне Родины не потому, что совершил уголовное преступление и сбежал от наказания, а потому, что его не устраивало на Родине её общественное устройство и он хотел заменить его другим. Он любил Россию, а жить в ней и работать не имел права, потому что для той России, которая есть, он был официальным изгоем.
Примирись со строем, и сможешь вернуться, увидеть мать, сестёр, брата…
Увидеть русские берёзовые рощи, Волгу, московские улочки, Невский в Питере, пойти в Третьяковку…
Да попросту сможешь услышать родную, русскую речь — не в эмигрантском застолье, а на приволье, под родным небом!
Ан нет!
Конечно, это был стресс — подавляемый, загнанный в подсознание, но постоянный. А на всё это накладывались политические разногласия в партийной среде, непонимание и ещё много всякого разного… В начале января 1911 года Ленин пишет заметочку «О краске стыда у Иудушки Троцкого». Чувства автора в ней заявлены вполне определённо, однако в реальном масштабе времени Ленин публиковать её не стал — она появилась в номере 21 газеты «Правда» от 21 января 1932 года — в очередной день памяти Ленина. Вот она — почти полностью:
