Боже, сколько я знала людей, которых уже нет, – моих сверстников, старших товарищей или намного младших меня. Это страшно, страшно… Зажилась я. Что-то кажется мне, теперь осталось уже недолго. Я остановил Ф.Г.
Софья Парнок
– Ладно, ладно, не буду. Но я же действительно одной ногой в могиле, а играть все еще хочется. Больше всего боюсь, что придется отменить следующий спектакль – он включен в афишу «Театральной весны». Я должна его сыграть. И вы на меня не сердитесь: грустные воспоминания в моем возрасте – это не признак меланхолии. Хотя, когда я вспоминаю людей, с которыми меня столкнула жизнь, мне радостно и смертельно тоскливо оттого, что их уже нет.
Мне ведь довелось играть с таким гением, как Зускин! Мы снимались с ним в фильме «Последний извозчик».
– Я не видел этой картины.
– Ее никто не видел. Съемки шли в Киеве. Режиссер – мало кому известный человек с невообразимой фамилией – Шмон. А сценарий был хороший, комедийный. Извозчика играл Зускин – по фильму мой муж, нашу дочь – Ксения Тарасова, хорошая актриса и чудный человек, ее жениха – Марк Бернес.
Помню, я садилась на козлы и иногда заменяла на работе мужа, а потом, когда он переквалифицировался на вагоновожатого, я стояла у него за спиной и просила:
– Ну, позвони еще раз! У тебя это так красиво получается.
У меня где-то сохранилась фотография – я ее сама придумала – мы с Зускиным «молодые»: новобрачные голубки с тупыми лицами, замершие перед объективом местного фотографа!
– А что же с фильмом?
– Не помню причину, но съемки прекратились, когда была снята почти вся картина.
– Это было до войны?
– Пожалуй, что после. Нет-нет! До войны! Сейчас вам скажу. Я приехала в Киев в новом костюме бордо. Его я как раз сшила на съемках «Мечты». О, после «Мечты» я разбогатела – получила пятьдесят тысяч, и эти огромные деньги ухлопала на свой гардероб. У меня ведь фактически ничего не было. А тут, во Львове, где мы снимали натуру «Мечты», подвернулась портниха из Парижа, польская еврейка. Шила божественно. У нее я и сделала себе ансамбль – велюровая шляпа, костюм, сумка и туфли – все бордо.
Вениамин Зускин в роли Шута в «Короле Лире»
Помню, мы шли с Ксенией по Крещатику – обе элегантные, погода чудесная, солнце, зелень, легкий ветерок с Днепра, и настроение радостное, и съемки «Извозчика» шли удачно, и вдруг видим – навстречу женщина с безумными глазами: идет, что-то выкрикивая. Вокруг нее люди, а она, одетая вполне интеллигентно, вытянув руку с указующим перстом, пророчески взывает к окружающим. Мы замерли.
А женщина подошла к нам и, указав на наши лица, протяжно сказала:
– Сотрите вашу краску, распустите ваши прически, сорвите ваши праздничные одежды – скоро придет огонь и смерть, слезы и горе, запылают жилища, почернеют листья. Сотрите вашу краску, сбросьте ваши праздничные одежды!
И пошла дальше. Как это было страшно. Она была сумасшедшей или пророчицей. Это был сороковой или сорок первый год. Не знаю, может быть, она действительно предчувствовала события, но я вспомнила ее, когда приехала после войны в Киев, на гастроли, и увидела сгоревшие дома и почерневшие листья.
Фильм наш не сохранился. Нет уже Бернеса, погиб Зускин. Будучи репрессированным, он не выдержал и, разбежавшись, размозжил себе голову о стену. Умерла и Тарасова.
Актеры разных талантов, разной одаренности, но не одна ли у всех судьба – умереть дважды?
Родные пенаты
В Таганрог, на родину Ф. Г., я приехал в теплые последние дни августа. С утра прошел дождь, и город встретил меня умытой, свежей зеленью, чистыми, без пылинки улицами и тротуарами. Я шел по зеленому коридору улицы Чехова – с маленькими, аккуратными домами, высоким подстриженным кустарником – и удивлялся, как удалось сохранить в неприкосновенности этот уникальный ансамбль: улицу и домик писателя. Уверен, что без доподлинного окружения сам домик воспринимался бы иначе. Сколько раз мы натыкаемся на исторические реликвии, которые в соседстве с современными домами, стеклянными кафе и прозрачными салонами красоты выглядят анахронизмом, осколком прошлого.
Таперша в фильме «Александр Пархоменко». 1942 г.
Краеведческий музей, разместившийся в богатом особняке бывшего промышленника-грека, оказался на ремонте. В небольшом флигеле-пристройке я познакомился с работниками музея – убеленным сединами знатоком истории города Петром Давыдовичем Карпуном и живой, подвижной, очень энергичной Анной Майоровной Когановой, уже вышедшей на пенсию, но не оставляющей своей работы («Не могу без нее!»).
Анна Майоровна прежде всего мне сообщила, что ей остро необходима статья о Раневской.
– Вы не смогли бы нас выручить? – быстро говорила она. – Завтра 75-летний юбилей, а разрешение от горкома на статью в газете получено только сегодня, нужно как можно скорее подготовить материал. Вы же журналист – вам и карты в руки!
Получив мой отказ, Анна Майоровна попросила совета, как поступить:
– Может быть, использовать статью, которую у нас давали к 70-летию? Правда, в ней две грубейшие ошибки – автор утверждает, что Фаина Григорьевна окончила таганрогскую гимназию номер два, где учился ее прославленный земляк Антон Павлович. Но, во-первых, Раневская гимназию не кончала, а училась только в начальных классах – она сама нам об этом написала, а во-вторых, гимназия номер два была-то мужская! Учиться в ней Фаина Григорьевна никак не могла!
Я вспомнил, как Ф. Г. однажды мне сообщила:
– Я решилась наконец написать свою подробную автобиографию. Первую фразу я уже придумала: «Я родилась в семье небогатого нефтепромышленника».
Милка Рафаиловна и Гирш Хаимович Фельдман – родители Фаины Раневской
Мне показали папку, где хранится переписка музея с Ф. Г. Несколько коротких, немногословных открыток, одно письмо, в которых Ф. Г. обещает прислать фотографии для новой экспозиции, рассказывает о доме, где прошло ее детство. Адреса она не помнит. Ей запомнилось только, что это была Николаевская улица, а дом находился неподалеку от огромного собора. Улица сейчас называется иначе, собора, расписанного Брюлловым, давно нет (его снесли в начале тридцатых годов), но работники музея отыскали дом Ф. Г.
