Рина Васильевна спустилась в зал, села рядом и попросила шепотом:
– Помолчим…
– Догадываетесь, отчего мне вдруг стало так печально? – спросила она, когда мы вышли из «Летучей мыши». – Печально, когда все проходит. В «Сатире» мне места не нашлось. Сначала, когда ставились обозрения, я что-то играла, а перешли к полнометражным пьесам, и ролей для меня не оказалось. Я вдруг стала никому ненужной и все, что я делала, сегодня прочно забыто – и мои персонажи, и скетчи, и песни.
– «Шумит ночной Марсель», я знаю, – сказал я.
– Врете! Не можете вы его знать, ноты не издавались и на пластинках он не был никогда! Спойте сейчас же!
Я охотно пропел:
Шумит ночной Марсель,
В притоне «Трех бродяг».
Там курят женщины табак
И дым стоит густой…
– Не «густой», а «стеной», – поправила Зеленая.
– Я пою так, как слышал от мамы, – объяснил я.
– Ах, зачем же так грубо подчеркивать возраст дамы?! – Рина Васильевна кокетливо поправила несуществующую прическу. – Тем более, если ваша дама старается изо всех сил покорить вас молодостью и красотой!
Она засмеялась. И снова удивила меня сменой настроения. Ее глаза блестели, она загадочно улыбалась, а потом не выдержала и сказала:
– Сейчас в вашей кирхе я прочту вам кое-что. Новенькое. А потом уж мы возьмемся за старенькое.
Новеньким оказался авторский комментарий к будущей пластинке. Вернее, первые эскизы к нему. Написать комментарий я очень просил Рину Васильевну, убеждал ее, что он необходим, придаст цельность всему «Творческому портрету», станет своеобразным конферансом. Но она долго, упорно, всеми способами доказывала ненужность этого. И вдруг!
Ну, губы такие уже не носят…
Комментарий-конферанс мне показался превосходным. Рина Васильевна сразу нашла свой тон разговора со слушателями диска, простой и неформальный.
«Я думала, – начинала она, – что на этикетке пластинки все написано и всем все будет ясно, а мне сказали, что – нет.
Оказывается, я сама должна объяснить то, что нужно, а иначе никто ничего не поймет».
Ирония и юмор актрисы сквозили во всем ее рассказе о своей работе на эстраде и в кино.
«Потом уже я дошла до того, – писала Рина Васильевна, – что мне предложили играть роль черепахи. Я согласилась, потому что это была черепаха необыкновенная, поющая черепаха. И я там пою. А когда это передают по радио, то объявляют:
– Романс Тортилы. Исполняет Рина Зеленая! И я себя чувствую тенором в опере!».
Я рассмеялся, а Рина Васильевна, внимательно следившая за мной, спросила:
– Нет, правда смешно? А другим это будет интересно? Впоследствии она решилась на пластинке «Творческий портрет» опубликовать свои записные книжки. Она хотела прочитать их перед микрофоном.
– Только прошу вас, обязательно со зрителями, – попросила она. – Читать смешное в пустой студии – разновидность самоубийства.
И бывшую англиканскую кирху, где тогда находилась Всесоюзная студия грамзаписи фирмы «Мелодия» набились сотрудники, друзья, родственники, их знакомые. Они сидели на стульях, стояли в проходах и всюду понаставили микрофоны, ловившие реакцию слушателей. А она была такой, что Рина Васильевна, познакомившись с результатом, сказала:
– А кажется, действительно смешно. Или вам удалось собрать такую публику?
Вообще я не встречал актрисы, так сомневающейся во всем, что она делала. Работа над пластинкой в итоге затянулась почти на год!
Ах, была как Буратино
Я когда-то молода!..
Как-то Рина Васильевна позвонила мне:
– Когда завтра у вас аппаратная? В два? Катастрофа! Меня вызвали к двенадцати на совещание в министерство культуры. И отменять прослушивание я не хочу, и в министерстве быть должна! Что делать?
Не знаю, что предприняла Рина Васильевна, но из министерства на Неглинке – вышла через десять минут после начала совещания. Радостная и веселая:
– Я свободна! У нас есть время, пойдемте на студию пешком по бульварам. Я обожаю пешие прогулки, особенно когда есть на кого опереться, – сказала она с улыбкой.
– Вообще я могла бы быть неплохим гидом по ушедшей театральной Москве, водила бы студентов-актеров, или просто москвичей и гостей столицы. И уверяю вас, неплохо бы зарабатывала!
Мы дошли до Трубной, и тут она остановилась как вкопанная.
– Уверена, что вы этого здания не знаете. Здесь же был знаменитый на всю Москву ресторан Оливье! Роскошный, с огромным зеркальным залом, где шла кабаретная программа, с отдельными кабинетами. С лучшей кухней! Оливье – прославленный кулинар! У всех поваров мира одинаковые продукты, но у одного получается салат Оливье, а у другого – варево, которым того гляди и отравишься! Мы подошли к широкой входной двери
– А что сейчас здесь? Читайте, – попросила Рина Васильевна.
– Издательство «Высшая школа», – прочитал я вслух на стеклянной табличке.
– Издательство в ресторане – неплохо! – улыбнулась Зеленая. – Или лучше так: высшая школа в ресторане! Но мы обязательно должны зайти сюда: для меня это место историческое!
К Оливье я бегала из «He-рыдая» – у него тоже программа начиналась раньше нашей. Здесь я с Утесовым познакомилась – он тогда еще без джаза работал…
Мы вошли в зал, уставленный канцелярскими столами.
– Смотрите, все почти так, как шестьдесят лет назад. Зеркал было больше. И занавес у Ольвье был роскошный – темно– красный бархат с золотыми кистями и бахромой.
В 1864 г. московский купец Яков Пегов совместно с кулинаром Люсьеном Оливье открыли на Трубной площади французский ресторан «Эрмитаж»
Удивительно, что может сделать в нашей жизни случай!
Однажды я прибежала сюда – программа уже шла – на сцене играл известный гитарист. У него был прекрасный зарубежный псевдоним – Джон Данкер. И играл он па самом в ту пору модном и изысканном инструменте – гавайской гитаре. Он густо бриолииил волосы, деля их пополам строгим пробором и выглядел действительно иностранцем, хотя был Иваном Николаевичем Соколовым, и вообще «своим парнем». Конферансье обычно его объявляли:
– Выступает звезда гавайской гитары Джон Данкер! – А потом добавляли: – Ну, Ваня, давай, выдай что-нибудь публике!
