Дом звукозаписи почти не отапливался. Станки в аппаратной стояли укрытыми брезентовыми шатрами, в каждом обогревательные приборы поддерживали температуру, ниже которой восковые блины пришли бы в негодность, да и сами станки не смогли бы вращаться. Не снимая пальто, Шульженко вошла в студию «А» и запись началась. От дыхания певицы микрофон покрывался инеем, но она пела так, как никогда раньше.
Закончила петь и была уверена, что лучше не сможет, что этот первый вариант должен быть и последним. Но когда прошла в аппаратную, навстречу кинулась молоденькая женщина, вся в слезах, – оператор Галя Журавлева.
– Клавдия Ивановна, я испортила вам запись! Вспомнила, как провожала на фронт мужа, как он в последний раз поцеловал нашу дочурку, и не могла сдержать слез. И не заметила, как они попали на воск и растопили его…
– Таким браком можно гордиться, – заметила Шульженко.
Я задал Клавдии Ивановне чисто технический вопрос, давно мучивший меня:
– Как получилось, что «Синий платочек» вы записали 13 января 1943 года, а номер пластинки 139 – такие ведь давались на полгода раньше, в сентябре сорок второго?
– А вы не знаете, кто еще в том сентябре был в Доме звукозаписи? – спросила Шульженко.
Я заглянул в свой «кондуит»:
– С номером вашего «Платочка» соседствуют записи джаза Скоморовского: «Бушлат» Константина Листова (№ 135 – 36), «Застава дорогая» Соловьева-Седого (№ 137) и почти рядом «Бескозырка» Ильи Жака – ее записали несколькими днями раньше.
– Раньше или позже – значения не имеет. Важно, что в тот день, когда нам назначили визит в ДЗЗ, там находились музыканты Якова Борисовича, а значит был и Илюша, – сказала Шульженко.
Сколько они не виделись? Чуть больше года. А казалось, будто прошло столетие: столько пережито. Не случайно же люди тогда делили время на то, что было до войны и после ее начала.
Незадолго до июня 41-го она спела для пластинок новое Илюшино танго. Запись шла в студии Ленинградского радио, а он так же, как в сентябре 42-го, стоял у окна тонмейстера, и она пела, не спуская с него глаз:
Веря в светлую встречу, тебя прошу:
Пиши, мой друг, пиши
Хоть пару нежных строк.
И пусть умрет в тиши
Любой упрек…
Любовь и счастье нам не измерить.
Узнаю радость я – любить и верить.
Я в сердце любящем тебя ношу.
Веря в светлую встречу, тебя прошу…
Ничего необычного, но какое-то предчувствие наполняло слова песни особым смыслом.
Пластинка с этим танго по неизвестным причинам в свет не вышла. Илья вскоре принес ей пробный экземпляр с белой этикеткой, где ни автор, ни исполнительница не значились. И это тоже внушало тревогу.
С его песнями она не расставалась. Все, что он написал для нее, в том числе и появившееся в предвоенный год, она пела и в мирное время, и в голодном Ленинграде: «Вам показалось» – слова Кронфельда, «Нюру» Финка и две песни на стихи Григория Гридова – «Ночи черные» и заклинание «Все будет так, как было прежде»…
В том сентябре 1942-го Фронтовой джаз-ансамбль разместился в студии ДЗЗ, заняв еще теплые стулья, освобожденные скоморовцами. Шульженко волновалась. Закрыв глаза, она попыталась сосредоточиться и думать только о песне. Потом кивнула дирижеру и запела: «Помню, как в памятный вечер»… Увидела побледневшего Илюшу, спазм перехватил горло, и она разрыдалась.
– Понимаете, – сказала Клавдия Ивановна, – я ведь пела не о платочке, а о себе, о нем, о жизни.
Запись, получившая номер 139, тогда так и не сделали. Не пришла Шульженко в студию и на следующий день, ни через месяц, ни до конца года. До тех пор, пока джаз Скоморовского оставался в столице.
Их встреча в сентябре стала последней. Вскоре после премьеры «Городов-героев» в Театре эстрады и показа этого спектакля в Летнем театре парка ПДКА, Фронтовой джаз-ансамбль отправили на длительные гастроли в Среднюю Азию. «Откормиться», как сказали в Гастрольбюро. А затем дороги Шульженко и Жака и вовсе разошлись. В 45-м джаз Алексея Семенова распустили, Шульженко с мужем переехала в Москву и шесть лет не приезжала в Ленинград. Илья Семенович работал с ансамблями на фабрике местного значения, в студии на набережной Невы, но когда Клавдию Ивановну пригласили записаться там, его уже не было.
Вернемся к «Синему платочку».
– А я-то думал, – признался я Шульженко, – что 13 января вы пришли в ДЗЗ, чтобы специально записать только одну песню. И даже где-то написал об этом. Мол, «Платочек» так ждали на фронте, что вы, несмотря на напряженный график репетиций в эстрадном театре, урвали время на запись.
– Во-первых, до премьеры еще было полтора месяца, – заметила Шульженко. – И если выдумаете, что в театре кипела работа, то заблуждаетесь. У нас вообще поначалу все готовится ни шатко ни валко, а заканчивается общим авралом: и день, и ночь без отдыха. В январе художник еще работал над эскизами декораций, наш директор Румнев бегал по канцеляриям, чтобы раздобыть мануфактуру для музыкантов – костюмы, что они получили за два года до войны, изрядно поистрепались, да и мне нужны были новые туалеты – хотя бы по одному на каждое отделение.
Во-вторых; я чувствовала себя виноватой перед оркестром из-за того сентябрьского срыва: они-то собрались все в студии и разошлись несолоно хлебавши. А вы знаете, как музыканты относятся к записи на пластинки, – для них это всегда неплохой приработок. Может быть, уже подсчитали ожидаемую сумму: ведь мы получили разрешение на запись десяти песен!
И 13 января я спела не только «Платочек», но и «Маму» Табачникова и «Давай закурим» его же. А позже «Мы из Одессы моряки» Милютина, «Мою тень» Тимофеева, ну в общем весь комплект. Жаль только, что «Вечер на рейде» я так и не записала: редактор сокращать его не мог, а на две стороны у нас разрешения не было.
Между прочим, – закончила Клавдия Ивановна, – последнюю порцию песен я спела за три дня до премьеры «Городов». И декорации, и костюмы привезли в театр только 23 февраля. И мы бы наверняка провалились, если бы Политуправление не решило в день 25-летия РККА устроить в театре торжественное заседание, после которого мы дали концерт. И опять всю ночь репетировали, чтобы на следующий день все же показать премьеру.
В июне 1943 года Союз композиторов созвал в Москве первое совещание, посвященное песням Отечественной войны. И не странно ли, о «Синем платочке» говорили больше, чем об иных произведениях.
На совещании у него оказались и сторонники, и противники. О нем не только спорили с трибуны, но и, как признался один из выступающих, «очень много говорили в кулуарах». Споры эти, горячие и острые, порой принимали несколько академический характер.
Люди, говорившие о песне, иногда не представляли, какую роль она уже сыграла и продолжала играть на фронте.
Противники «Синего платочка» удивлялись его популярности, казавшейся им особенно странной, если учесть, что в то же время другие, с их точки зрения, хорошие массовые песни никем не поются! Они пытались объяснить его успех исключительно «исполнительским мастерством» певицы, обрушиваясь на вальсовую форму «Синего платочка», по их мнению, вообще неприемлемую для современной военной песни.
