Актер. А ветчины в то время задаром не давали. А сейчас что же, по-твоему, ветчину задаром дают?
Суфлер. Однажды в кампанию 1809 года...
Актер. Однажды мой отец был в компании. Это было в 1809 году. Ну ясное дело в компании что делают – сидят (выразительный жест рукой).
Суфлер. К моему отцу подскакивает человек, с наскока замахивается саблей и кричит: «Берегись, порублю!» «За мной!» – кричит мой отец.
Актер. Ну да, выпивают они, вдруг к моему отцу подскакивает человек, официант, значит...
Суфлер. С наскока замахивается саблей.
Актер. Как?
Суфлер. С наскока.
Актер. Ну конечно, отец спрашивает официанта: «С нас скока?»
Суфлер. И кричит: «Берегись, порублю!»
Актер. Ну конечно, официант кричит: «По рублю». Потому что, как я вам уже говорил, ветчины в то время задаром не давали.
Суфлер. «За мной!» – кричит мой отец.
Актер. Ну а отец кричит: «За мной», не хочет платить. Оно и понятно – обидно платить за всю компанию 1809 года.
Суфлер. Отец хотел бежать, но вокруг все штыки, все штыки...
Актер. Ну да. А все ж таки заплатил. Пришлось.
Графиня. А свою мать вы помните, Габриэль?
Суфлер. Я помню ее портрет, который отец носил на груди.
Актер. Я помню ее портрет, который отец носил на груди.
Графиня. Так вглядись в меня внимательней!
Суфлер. Габриэль вскакивает, всматривается.
Актер вскакивает.
Узнает свою мать в графине.
Актер хватает графин и всматривается в него.
Мама. Мама.
Актер (заглядывая в графин). Мама, мама, как ты сюда попала?!
Графиня. Сын мой! (Обнимает Габриэля.)
Актриса. Значит, он мне брат! О горе!
Графиня. Он мне сын, но тебе он не брат, потому что твой отец вот кто! (Входит другой Актер.)
Актриса. Отец! О счастье! (Бросается к нему.)
Вошедший. Графиня! Я прошу вашей руки.
Графиня подает ему руку. Все поют и танцуют.
Михаил Зощенко
Почти зощенковская история
На первую производственную практику меня послали в «Комсомольскую правду». Газету тогда возглавлял Аджубей, поначалу показавшийся мне человеком весьма солидных лет, но на летучках, куда по его настоянию приглашали и нас, практикантов, он вел себя как мальчишка. Острил по поводу опубликованных материалов, неожиданно требовал развить историю из незаметной «информашки», одним «не пойдет!» отвергал статью, иногда добавляя: «Старье не берем!» А главное – фонтан идей, нестандартных решений и предложений в нем не иссякал.
Однажды он сказал:
– Я понял, нам нужно делать воскресные номера непохожими на другие. Люди неделю работали, надо дать им передых, избавить от повседневных официоза и аналитики, придумать нечто совсем иное. Бросаю клич: предлагайте кто сколько может! Лучшее, обещаю, отметим премиями.
Не помню, тогда ли или на одной из следующих понедельничных летучек я набрался смелости и предложил публиковать по воскресеньям небольшие репортажи об известных артистах. Известных не только своими работами, но главным образом юмором на сцене или на экране.
– Кого ты имеешь в виду? – спросил Алексей Иванович.
Я назвал имена, лежащие на поверхности, – Рину Зеленую, Аркадия Райкина, Владимира Хенкина, Леонида Утесова, Фаину Раневскую...
– Отлично! – согласился Аджубей. – Вот тебе мы это и поручим. К концу недели жду материал.
Утесов оказался первым, с кого начались рассказы о веселых случаях в жизни знаменитостей.
Леонида Осиповича я видел до этого только из зрительного зала. Но когда рассказал ему по телефону о срочном задании, что получил в «Комсомолке», он удивительно быстро согласился на встречу и пригласил меня к себе.
– Мой дом на Смоленке вы найдете легко, – сказал он. – «Руслан» подо мною, а я в вышине.
«Руслан» тогда был одним из самых популярных магазинов. Мужские костюмы, ассортимент, казавшийся запредельным, ондатровые и пыжиковые мужские шапки, километровые очереди за которыми состояли почему-то только из женщин.
Утесов расспросил меня, чем я занимаюсь, как попал в газету, какие его песни люблю (вопрос, знаю ли я их, и возникнуть не мог: тогда не было человека, не знакомого с песнями Утесова!). А потом рассказал «юморную» историю.
Запись ее, как и газета, в которой ее опубликовали, не сохранилась: кто в восемнадцать лет думает об архивах?! Потому изложу ее по памяти.
Утесов ехал на поезде отдыхать. Чтобы избежать ненужных разговоров, войдя в купе первым, занял свое место на верхней полке и уснул. Проснувшись, услышал внизу разговор: молодой человек рассказывал девушке, как ему трудно подбирать репертуар, как его, Леонида Утесова, одолевают поклонницы, и как он, Леонид Утесов, сожалеет, что среди них ни разу не встретилась такая, какой теперь оказалась его попутчица.
– Любовь нечаянно нагрянет, – процитировал он, слегка фальшивя.
Девушка млела от восторга. Когда она «на минутку» отлучилась из купе, Леонид Осипович, свесившись с полки, сказал:
– Молодой человек, а ведь Утесов – это я.
– Тем хуже для вас, – услышал в ответ...
– История почти зощенковская, – закончил Утесов.
– Почему? – спросил я.
– Вы не представляете, какой популярностью пользовался он уже в двадцатых годах. Это сказано про него: проснулся в одно прекрасное утро знаменитым. Михаил Михайлович говорил мне, сколько в поездах, на пароходах, на курортах расплодилось авантюристов, выдававших себя за Зощенко. Сколько в журналах и газетах появилось подражателей, пытавшихся снять сливки с зощенковского стиля. Я сам видел в «Вечерке» объявление: «Меняю имя и фамилию Федор Вакханюк на Михаила Зощенко».
А апогеем этой чехарды стал вызов писателя в суд, куда некая гражданка подала на Зощенко Михаила Михайловича иск с требованием взыскать с вышеуказанного алименты за ребенка, отцом которого он стал год назад, но скрылся от пострадавшей, не пожелав оформить отношения по закону. И, только увидав искомого в суде, гражданка с удивлением воскликнула: «Это не он!»
Наученный горьким опытом, Зощенко после этого прибегал к маскировке. Его верный оруженосец и друг – поэт и переводчик Валентин Стенич (он, кстати, по совету Михаила Михайловича сделал для Утесова перевод «Песни американского безработного», которую певец с огромным успехом спел в 1936 году) – рассказывал, как Зощенко, спасаясь от поклонников обоего пола, прожил целый месяц на курорте в Крыму под фамилией Бондаревич, обеспечив себе относительный покой.
