А она:
– Нет, – говорит, – мы привыкшие.
И берет четвертое. Тут ударила мне кровь в голову.
– Ложи, – говорю, – взад!
А она испужалась, открыла рот. А во рте зуб блестит. А мне будто попала вожжа под хвост.
– Ложи взад, гадюка, – говорю, – ложи взад, говорю.
Положила она назад. А я говорю хозяину:
– Сколько с нас за скушанные три пирожные?
А хозяин держится индифферентно, ваньку валяет.
– С вас, – говорит, – за скушанные четыре штуки – столько-то.
– Как, – говорю, – за четыре? Когда четвертое в блюде находится.
– Нету, – отвечает, – хотя оно и в блюде находится, но надкус на ем сделан и пальцем смято.
– Как, – говорю, – надкус, помилуйте! Это ваши смешные фантазии.
А хозяин держится индифферентно, перед рожей руками крутит. Ну, народ, конечно, собрался, эксперты. Одни говорят – надкус сделан, другие – нету. А я вывернул карманы. Всякое, конечно, барахло на пол вывалилось, народ хохочет. А мне не смешно. Я деньги считаю. Сосчитал деньги – в обрез за четыре штуки. Зря, мать честная, спорил. Заплатил. Обращаюсь к даме:
– Докушайте, говорю, заплачено.
А тут какой-то дядя ввязался.
– Давай, – говорит, – я докушаю.
И докушал, сволочь. За мои-то деньги. Сели мы в театр, досмотрели оперу. И домой. А у дома она мне и говорит:
– Довольно свинство с вашей стороны. Которые без денег, не ездют с дамами.
А я говорю.
– Не в деньгах счастье, извините за выражение.
Так мы с ней и разошлись. Не нравятся мне аристократки.
Собачий нюх
У купца Еремея Бабкина сперли енотовую шубу. Взвыл купец Еремей Бабкин. Жалко ему, видишь ли, шубы.
– Шуба-то, говорит, больно хороша, граждане, жалко. Не пожалею, говорит, денег, а уж найду преступника, плюну ему в морду.
И вот вызвал Еремей Бабкин уголовную собаку – ищейку.
Является человек в кепочке, в обмотках и при нем собака. Этакая собачка, морда вострая и несимпатичная.
Ткнул этот человек собаку свою в следы возле двери, сказал «пс» и отошел. Понюхала собака воздух, повела по толпе глазом и вдруг к бабке Фекле из 5 номера подходит и нюхает ей подол.
Бабка за толпу, собака за юбку. Бабка в сторону и собака за ней. Ухватила бабку за юбку и не пущает.
Рухнула бабка на колени перед агентом.
– Да, говорит – попалась. Не отпираюсь. И, говорит, 5 ведер закваски – это так. И аппарат этот действительно верно. Все, говорит, находится в ванной комнате. Ведите меня в милицию.
Ну народ, конечно, ахнул.
– А шуба, спрашивают.
– Про шубу, говорит, ничего не знаю и ведать не ведаю. А остальное – это так. Ведите меня.
Ну увели бабку.
Снова взял агент собачищу свою, снова ткнул ее носом в следы сказал «пс» и отошел. Повела собачища глазом, понюхала пустой воздух и вдруг к гражданину управдому подходит.
Побелел управдом, упал навзничь.
– Вяжите, говорит, меня, люди добрые, сознательные граждане. Я, говорит, за воду деньги собрал, а те деньги на прихоти свои истратил.
Ну, конечно, жильцы разозлились на управдома, стали вязать. А собачища тем временем подходит к гражданину из 7 номера и теребит его за штаны.
Побелел гражданин, свалился перед народом.
– Виноват, говорит, виноват. Я, говорит, подлец и мазурик. Я, говорит, это верно в трудовой книжке год подчистил. Мне бы, говорит, жеребцу в армии служить и защищать отечество, а я живу в 7 номере и пользуюсь электрической энергией и другими коммунальными услугами. Хватайте меня.
Растерялся народ. Что, думает, за собака.
А купец Еремей Бабкин заморгал очами, глянул вокруг, вынул деньги и подал их агенту.
– Уводи, говорит, уводи. Уводи, говорит, свою собачищу к свиньям собачьим. Пущай, говорит, пропадает енотовая шуба, пес с ней.
А собачища уж тут. Стоит перед купцом и хвостом вертит.
Растерялся купец Еремей Бабкин, отошел в сторонку, а собака за ним. Подходит к нему и его галоши нюхает.
Заблекотал купец, побледнел.
– Ну, говорит, бог правду видит, если так. Я, говорит, и есть сукин кот и мазурик. И шуба-то, говорит, не моя. Шубу-то, говорит, я у брата своего зажилил. Плачу и рыдаю.
Бросился тут народ в рассыпную.
Опустел двор. Остались только собака, да агент. И вот подходит вдруг собака к агенту и хвостом виляет.
Побледнел агент, упал перед собакой.
Вяжите, говорит, меня. Кусайте меня, гражданка. Я, говорит, на ваш собачий харч три червонца получаю, а два себе беру.
Чего дальше было – неизвестно. Я поскорее ушел.
В люльке
Мы, конечно, маляры. В городе давненько не работали, а теперь вот приехали, смотрим стройка большая определилась к работе.
Взяли подрядчика, договорились – что по чем, работа сдельная, что наработаешь – то и получишь. Отрядили меня в одну улочку, фасад красить. Все как следует: люлечка и подручный, городской паренек, Сенька такой – башковатый. Влез я в люльку, подтянули меня, сижу наверху, что скворец на березе. Прекрасно. Сижу, песни пою, работа-то сдельная, что наработаешь, то и получишь. Вдруг снизу Сенька орет – товарищ Микулин слезь, – инспектор требует.
Я чуть не свалился – ну, думаю, не иначе как дознались, что я перед отъездом в город Степки Карнаухову скулу своротил. Вот-те и наработался в городе. Однако слезаю. Вижу паренек не гордый. Здрасьте, товарищ. Вы будете Иван Микулин. Да, простите, говорю, это – я. А он смотрит в бумагу и начинает расспрашивать что да как. Все дознался, а про драку ни слова. Я осмелел и спрашиваю наоборот: «Скажите, дорогой товарищ, на что все это надо». «А это надо, чтобы Вам от хозяйчиков обиды не было. Я есть инспектор труда и Ваши антиресы защищаю».
Дак я ему чуть на шею не бросился. Думаю не токмо о драке, а даже защищать будет. Держись хозяин. Ну поговорили с полчаса, он ушел, а я в люльку, да наверх. Сижу как скворец на березе, работаю, потому что работа сдельная, что наработаешь, то и получишь. Вдруг внизу дерг-дерг: товарищ Микулин, слазь, тебя инспектор требует. Вот, думаю, как о рабочем человеке пекутся, не успел один инспектор уйти – уж другой приходит. Но все же спускают люльку: смотрю такой вихристый глядит в бумагу и спрашивает: «Вы Иван Микулин, что от Синебрюхова работаете». «Да, говорю, как есть я маляр Иван Микулин». «Я, грит, от Союзу, пришел узнать как Вы состоите, как платит, не обижает ли Вас хозяин». «Нащет обиды не слышно, говорю, потому мы сами сдачу дадим». Хотел ему про Степку Карнаухова рассказать, как я его устасал, да думаю, не стоит, время дорого, работа-то сдельная, что наработаешь, то и получишь. А он мне все рассказал, толково так, час, поди, держал, но все же отпустил и я опять в люльку, да наверх. Работа-то сдельная. Сижу, гоню работу, вдруг опять дерг-дерг: «Слазь вниз. Инспектор требует. Что за притча. Чего-то они расходились, ведь работа-то сдельная, а тут разговоры разговаривают. Все же спускаюсь. Смотрю – прах возьми – стоит молодая бабочка в красном повойничке и такая относительная: „Я, грит, от по-просвещению. Вы, товарищ, грамотный“. „Нет, говорю, не привел Бог“. А она так серьезно: „Бог есть пересудок, а леригия – попиум, потому от попов идет“. Я враз согласился, потому время дорого, работа-то сдельная, что наработаешь, то и получишь. А она как пошла, как пошла. Ну прямо, что по книжке. Стою я и чуть не плачу: ведь работа-то сдельная. В пот меня вогнала и сама упарилась. Часа полтора она мне объясняла. Ушла – я к люльке, а Сенька, что люльку поднимает, бузу заводит. „Я, грит, тебе не подъемная машина, чтоб ты взад-назад катался, как неосознанный буржуй. Я не лиф тебе. Вот подниму, да оставлю там, так напляшешься“ Конечно парень городской, все знает, себя в обиду не даст. Я ему: „Сеничка, ведь я не при чем, ведь требовается, мне рази приятно, ведь работа-то сдельная...“ Полез наверх, сижу, работаю, эх, пропал день, вдруг опять снизу дерг-дерг: „Слезай вниз, инспектор требует“. Нет, думаю, дудки. Кричу сверху. „Товарищ дорогой. Работа сдельная – никак не могу. Вы от кого. От Союза или религии“. А он снизу что-то орет: „Мр... пр...“ Ничего не разобрать. А Сенька хохочет, как проклятый. Так я и не слез. Он постоял, постоял и ушел. Им-то што. Поди на месячном жаловании, а я-то на сдельной – что наработаешь, то и получишь. Тоже понимать надо. Как вы думаете, товарищи, штрафа мне за это не будет.
