Вернувшись в декабре 1940 года в Нью-Йорк, я причинила новое огорчение дочери и друзьям, объявив о решении ехать в Париж. Да, я сошла с ума! Не отвести ли меня к врачу, пусть исследует состояние моего мозга! Гого и ее влюбленный американец мечтали пожениться, но, несмотря на всю мою нежность и привязанность к ней, я не отказалась от своего намерения. Вечером накануне отъезда я устроила большой праздник в гавайском ресторане на Бродвее, все танцевали и пили больше чем надо, чтобы забыть, что на следующее утро меня увезет маленький старый пароходик, не списанный только для ровного счета. Мы вернулись под утро, счастливые, забыв действительность, и в восемь часов врач страховой компании нашел меня в прекрасном настроении (со мной так бывает после бурной ночи). Итак, я погрузилась на пароход, оставив мою маленькую Гого в слезах, но в объятиях надежного друга, молодого американца. Пароход был настолько обветшавшим, что вода проникала во все щели, мебели никакой, и вечерами мы рассаживались на полу. Когда прибыли в Лиссабон, судно наше признали непригодным и больше оно в рейсы не выходило. К счастью, путешествие скрасил мой старый друг Жак Трюэль, атташе в посольстве Франции. Квакеры передали мне витамины и медикаменты на шестьдесят тысяч долларов, предназначенные французским детям свободной зоны. Американские власти дали разрешение на перевозку, а посольство Великобритании в Вашингтоне – необходимое свидетельство на право плавания. За несколько дней до этого адмирал Лихи, посол США в Виши
[127], получил такие же льготные условия для груза с продовольствием и медикаментами.
Когда мы прибыли на Бермуды, меня поставили в известность, что я не должна покидать борта корабля. Однако офицер, управляющий портом, отсутствовал в этот день на службе, и его замещал помощник. Без сомнения, не привыкший решать такие проблемы и напуганный их важностью, он ничего не понял в ситуации, заставил меня подняться на палубу, где стояли огромные ящики, сдвинутые в самый угол, и напыщенным тоном объявил, что арестует все, несмотря на американское разрешение, свидетельство на право плавания (я задавала себе вопрос, знает ли он вообще, что это такое), – ни на что. Было видно, что этот чиновник ни за что не упустит свое первое важное дело. Устав от многочасового спора, я спросила, что он намерен делать с витаминами. Положит на хранение в ангар, отвечал он. Выведенная из себя настолько, что чуть его не ударила, я выкрикнула: «А известно ли вам, что у них есть срок годности, что они добыты огромными усилиями? Да ведь через недолгое время ими нельзя будет пользоваться. Вы что же, помешаете получить помощь невинным детям? И тот факт, что они распределяются квакерами, разве это не гарантия строгого контроля?!»
Но по какой-то непонятной причине он продолжал упорствовать. В конце концов внизу разрешения на право плавания я приписала: «Если этот груз не может быть доставлен во Францию, его надо отправить в Англию».
Мы продолжали свое пятнадцатидневное путешествие.
В Лиссабоне нас встретил атташе английского посольства, он вскочил на борт еще до того, как пароход пришвартовался, и возопил: «Эльза, что происходит с вашими витаминами?!»
Я не заметила, что на борту был журналист, который послал телеграмму об этой новости, и она нас обогнала. Господин Гувер
[128] пребывал в бешеной злобе, а немцы использовали этот инцидент для своей пропаганды. Сэр Ноэль Чарлз, тогда посол в Лиссабоне, вызвал меня к себе и немедленно стал улаживать неприятную историю. Быстро привезенные из Бермуд витамины без какой-либо задержки направили по назначению. Но об этом немцы умолчали.
Вскоре поезд уже вез меня в Испанию. Дрожа от нетерпения, я подсчитывала, через сколько времени вернусь домой. На португальской границе контролер заставил меня сойти из-за того, что я пробыла три дня в Лиссабоне и мне надо получить выездную визу в полиции, чтобы покинуть страну. Об этом раньше никто не сообщал, и пришлось прождать еще три часа. Решительно, пограничные правила не слишком хорошо ладят с моим темпераментом.
Итак, полночь, дождь льет как из ведра. Мой багаж выброшен на улицу на маленьком вокзале, поезд уходит, я здесь одна, еще не полностью проснулась и не знаю, куда идти, даже зал ожидания заперт. В темноте я разглядела мужской силуэт, приближающийся ко мне. Это оказался носильщик, непредвиденный вестник удачи в пустынном месте. Мешая испанские слова с итальянскими, я спросила у него, что можно сделать в моем положении. Он подумал немного, потом поднял мои чемоданы и сделал знак следовать за ним. Мы шагали по грязи, под дождем минут двадцать и подошли к грязной таверне. Первую комнату наполняли сомнительные и грубые типы, все пьяные; вторая служила спальней, мы пересекли ее, потом третью без окон и дверей и снова очутились на улице под дождем. Носильщик шел впереди, а я следовала за ним, пока не приблизились к дому, состоявшему из одной голой комнаты; в ней горел очаг, в углу ждала его женщина и пятеро детей. Царственным жестом носильщик открыл дверь в темную, малюсенькую комнатку, заполненную картофелем, – здесь я могу переночевать. Мне сварили на обед картофель, потому что ничего другого у них не было. Позже я легла на этот необычный матрас из картофеля и, смирившись, заснула.
На следующее утро хозяин, считая себя очень современным, раздобыл «форд», который, наверное, произвели самым первым. Мы ехали в нем, подпрыгивая, несколько километров до маленького города, где мне сразу выдали необходимую (или не совсем необходимую) визу. Столько хлопот из-за такого пустяка! Всю семью носильщика я повезла с собой; ребятишки в первый раз катались в автомобиле и при каждом толчке визжали, словно поросята. Мы замечательно позавтракали, и вечером они проводили меня до поезда. Дети, чрезвычайно возбужденные, все обнимали меня и бросались мне на шею.
В Испании мне пришлось пересесть на другой поезд, маленький, медленный, купе только третьего класса; по непонятной причине он остановился в Сеговии. Не зная, когда снова тронусь в путь, я отправилась в знаменитый собор побыть там часок, собраться с мыслями. По дороге купила в маленьком магазинчике медальон эпохи Возрождения с изображением Святой Девы Сеговии; намеревалась подарить его Гого и, пока сидела в темной базилике, держала в руке. В тот же день в Нью-Йорке – я об этом не знала – моя дочь вышла замуж. Платье ее сделал Бонвит Теллер, а к алтарю вела моя подруга мадам Инна Проше, заменившая меня в первое время после замужества. Зная, что дочь никогда не остается одна, я чувствовала себя менее несчастной от того, что меня нет с ней.
В поезде я встретилась с Жаком Трюэлем, будущим послом.
