Именно тогда я поступила в отделение Секции Рошамбо женщин-добровольцев для работы в Северной Африке и Франции. Как шахтер в глубине недр ударяет топором, чтобы отколоть камень, я старалась пробиться через туман, который меня окружал. Поскольку ничего еще не было точно установлено, я отправилась жить в Вашингтон к Наде Жорж-Пико.
Ее маленький дом мог бы находиться где угодно – в Пекине или Сайгоне, – столько в нем очаровательных предметов из Китая. Я жила у нее летом, и только те, кто знаком с Вашингтоном, поймут, что это за пытка. Волосы у меня были всегда такие мокрые под воздействием влажной, удушающей жары, что я больше не походила на модную картинку, какой меня представляли.
Еще я жила с Каресс Кросби
[146], а она – в подвале у дантиста. Был такой ужасный кризис, что люди селились где могли и делили все, вплоть до такси! Комнатки были маленькие, темные, умываться приходилось в раковине у дантиста. По ночам мне снилось, что у меня грубо вырывают зубы, но Каресс видела сны наяву в любое время, показывая свои ультрамодернистские картины в этой странной квартире своим необычным друзьям в необычные дни и часы. Она созвала всех журналистов города на встречу со мной. Некоторые сразу заинтересовались, другие, кто меня не знал, сочли, что новости о моде, по-видимому, не в ходу. Они ожидали какой-то пропагандистской речи о культуре и заранее настроились скептически. Но когда они увидели на моем чулке «дорожку», которую я не заметила, то их отношение стало более сочувственным: если Скиап допускает это, то все могут себе позволить! Эти поехавшие петли в конечном счете принесли мне много друзей, которые с того случая могли меня рассматривать как человеческое существо, а не как модную куклу. На коктейле, позднее устроенном Каресс и окрашенном интернационализмом, один гость забыл под своим столом набитый бумагами портфель. Мы не имели, конечно, никакого представления о том, что он содержал, и мы его просто припрятали в ожидании, когда кто-нибудь востребует. Его исчезновение вызвало некоторое волнение в Вашингтоне: к нам попала дипломатическая бомба. Я уже не помню имени того человека, повинного в преступной рассеянности, но, к счастью, он вспомнил, где оставил свой портфель.
В Вашингтоне я снова встретила свою подругу Уэйви Макартур, очень расстроенную и несчастную: ее муж попал в плен, и факт, что он носил столь известное имя, не помог уладить дело. Эти трое, муж, жена и Мими, их внучка, были слишком на виду – родственники знаменитого генерала
[147], среди близких были сенаторы и один вице-президент, и я их считала квинтэссенцией того, что считается хорошим среди интеллигентных американцев. Каждый раз, когда я бывала у Уэйви, а мне эта честь выпадала довольно часто, просыпалась утром, окруженная любовью, которую источал этот дом. Самые худшие из злых языков не сказали бы ничего дурного. Маленькая семья научилась взаимопомощи, и никогда мадам Макартур не носила новые туалеты. Это верно, что никто из моих самых дорогих друзей не интересовался туалетами, – лучший комплимент, который они могли мне сделать или который я могла сделать самой себе.
Мы участвовали в памятной встрече Рождества в маленькой квартирке наверху, на четвертом этаже без лифта, на крошечной кухне, напоминавшей детский ресторан. В конце концов я уложила Уэйви спать, без чулка и без света, когда начинался рассвет последнего военного Рождества. В те времена Вашингтон был по-настоящему привлекателен, центр мира. На той же неделе Скиап в гостях у Т.-Б. Сона, который угощал ее замечательным китайским обедом, а также в советском посольстве, где подавали водку и закуски под портретом царицы; и наконец, в бразильском посольстве, самом гостеприимном из всех, где она на всю жизнь обрела друзей – Мартенсов. Он – типичный образец настоящего джентльмена, прямой и лояльный дипломат; она – замечательная хозяйка, необыкновенно талантливый скульптор, друг художников, в основе ее характера заложены солидарность и дружба, чувство эпохи с ее ценностями, что делало атмосферу разнообразной.
Трудно сказать, как люди приезжали в Вашингтон и как уезжали. Вашингтон был связан со всеми странами мира, и свободными, и несвободными. Те, кто приезжал сюда с разных концов земного шара, шептали таинственно: «Мне надо поехать в Вашингтон…» – оставляя своих друзей в раздумьях о прекрасной и тайной миссии, которая привела их в этот город, ключ мира. Думаю, речь шла часто всего лишь о разбитых надеждах и хвастовстве.
Вашингтон, округ Колумбия, вершина самопожертвования и амбиций, идеализма и сплетен, роскоши и зависти, мозгов и пушек; место средоточия дипломатов и дипломатических интриг, белых галстуков и клетчатых пиджаков, дворцов и негритянских кварталов, мягкого южного говора и делового языка янки; город, который растет и в то же время остается одним из самых вычурных, в нем все говорят разом и шушукаются в сторонке. Город, в то время вовлеченный в смертельные деяния войны, где иногда чувствуешь себя в отдалении, а иной раз ходишь под легкой анестезией и воскресаешь из нее, чтобы оказаться в реальной жизни.
Секция Рошамбо собиралась переезжать, и Скиап подумала, что для нее тоже настал момент это сделать. После всех месяцев ожидания настал наконец час действия. Но снова невидимая рука нанесла ей удар – она не включена в группу, отправлявшуюся в Северную Африку. Как причину называли неумение водить автомобиль, но инстинкт ей подсказывал, что это неправда. Собрав все свое мужество, она решила попытать счастья у генерала Бетуарда, который руководил группой, и отправилась к нему в маленькую комнату в отеле. Там она получила четкий и короткий ответ: «Нет».
Когда думаю о том периоде, все еще не догадываюсь о действительных причинах. А было вот как. Я спрашивала снова и снова о мотиве отказа, но в последний момент все уклонялись от ответа. Я расспрашивала людей, обладающих властью, которые искренне меня любили и верили в меня; близких и надежных друзей, но так и не получила ответа. Вскоре я узнала, что такое чувство разочарования.
Капитан Уайят снова пришел мне на помощь. Он тогда командовал морской авиабазой «Куонсет». Вместе со своей очаровательной женой Камиллой он повез меня в свой дом, и я прожила там некоторое время, спокойно, в царившей там атмосфере любви. Я наблюдала за учениями молодых морских офицеров; занималась с их детьми в яслях базы под рев бесчисленных самолетов, улетающих и прилетающих. Я даже изучала в тренировочном зале пилотирование самолета, но моя карьера летчицы не продвинулась дальше этой фазы. Иногда офицер, который спускался на берег, рассказывал мне новости с континента, как будто в ночи медленно приоткрывалось окно.
Так я узнала, что Габ де Робилант, подобно святой Елизавете, родила второго ребенка через двадцать лет после первого; что моя секретарша Ивонна тоже родила ребенка – неожиданно, жизнь, несмотря ни на что, продолжалась. Мое дело на Вандомской площади уцелело, спряталось в нору, но все же существует.
