Буквально через несколько дней после выхода романа в спецбуфете во время обеда вдруг встал со своего места генерал Толмачев, начальник Управления правительственной связи и, потрясая в руке моей книжкой, громко и злобно обратился к Филиппу Бобкову, словно на партсобрании при слушании персонального дела.
— Филипп! — грозно заявил он начальнику 5-го управления. — Ты читал, какую бомбу подорвал под нами какой-то безответственный писака Иванов?! Кто пропустил его книгу в открытую печать, да еще таким огромным тиражом? Ведь он раскрыл все методы нашей работы!.. Его надо немедленно поймать и допросить, откуда он взял совершенно секретные материалы?..
— Успокойся, Юра, — ответил ему Бобков, хитро косясь в мою сторону. Кроме него, еще пара генеральских голов повернулась ко мне, свидетельствуя, что эти читатели уже раскрыли мой псевдоним. — Ты книжку-то эту дочитал до конца? — ехидно спросил Филипп Толмачева.
— А как же… — важно ответил начальник УПС, — очень даже внимательно!
— Что же ты не обратил внимания, о каком времени рассказывает автор? — продолжал вопрошать Бобков.
— Да обратил я внимание на все! — по-прежнему злился Толмачев.
— Но книжка-то о дореволюционных временах! — улыбнулся Филипп. — Тогда же еще КГБ не было…
— Ну и что, что не было! — огрызнулся начальник УПС. — Ведь мы и теперь работаем теми же методами!.. Никто ничего нового и лучшего не придумал!
Выпустив пар недовольства, лысый, толстый и важный генерал уселся на свое место. Он все-таки продолжал пыхтеть, пока поданная ему горячая котлета не заткнула его рот и не отвлекла внимание от крамольного автора.
Полемика двух генералов оставила во мне неприятный осадок. Доев свой обед, я запил компотом этот осадок и отправился к себе. Прошло около получаса. Бобков и Толмачев, видимо, созвонились по телефону после обеда, и Филипп открыл начальнику УПС мой псевдоним. Я сделал такой вывод, когда после робкого стука в дверь показалось румяное и смущенно улыбающееся лицо генерала Толмачева. Как оказалось, он пришел извиняться за то, что в сердцах, не зная настоящего имени автора, обозвал его «безответственным писакой». Теперь его мнение о книге, которую написал помощник председателя по политбюро, оказалось весьма восторженным. Он с удивлением узнал при этом, что никакими секретными материалами автор не пользовался, а единственным источником некоторых тонкостей, которые тогда еще не были открыты в печати, послужил старый, 20-х годов, учебник по разведке царского офицера Звонарева, основанный на архивных делах разведочного отделения генштаба Российской императорской армии и статьи из периодических сборников «Красного архива» того же времени. Он издавался в 20-х и 30-х годах в отделении Госиздата в Ленинграде. Правда, обнаружены они были мною самостоятельно в оперативной библиотеке КГБ, куда ни широкая, ни узкопрофессиональная историческая общественность доступа не имела. В специализированных книгохранилищах и читальных залах для студентов, аспирантов истфаков и ученых это издание хранилось, но выдавалось не всем, а только «допущенным».
Вся секретность этих выпусков состояла в том, что в ранних из них хвалебно упоминались товарищи Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Каменев, другие революционеры и старые большевики, ликвидированные Сталиным…
На следующий день генералы в спецбуфете разделились на два лагеря. Один, среди которого были весьма уважаемые мной главком погранвойск Вадим Александрович Матросов, начальник Инспекторского управления Сергей Васильевич Толкунов, начальник 3-го управления Николай Алексеевич Душин и генералы-математики Николай Николаевич Андреев и Игорь Васильевич Маслов, высказывали книге «Негромкий выстрел» похвалу.
В другом лагере оказались мои бывшие тайными, а теперь проявившиеся враги, среди которых был могущественный начальник контрразведки генерал Григорий Федорович Григоренко и начальник Управления кадров генерал Василий Яковлевич Лежепеков. Основной их негативный тезис сводился не к критике самой книги, а поведения ее автора, который позволил себе отрывать от своего служебного времени, которое составляло все двадцать четыре часа в сутки, по нескольку часов за полгода по субботам и воскресеньям для написания романа. Что не предусмотрено никакими инструкциями о прохождении службы.
Кстати, это и стало предметом нашептывания Юрию Владимировичу со стороны этих, а возможно, и других генералов о недостаточном служебном рвении и отсутствии воинской дисциплины у его штатского помощника по политбюро. По большому счету они, видимо, были правы. Начиная работу над романом, я допустил страшную для всякого бюрократа ошибку. Я не испросил разрешения Юрия Владимировича на литературное творчество. Инстинктивно я чувствовал, что Андропов косо посмотрит на это дело. Он, например, весьма ехидничал над Цвигуном и говорил ему, перефразируя слова Горького о писательском труде: «Семен, если можешь не писать — не пиши!..» Зная это, я боялся его начальственного эгоизма — он будет ревновать к тому, что я не все свои мысли отдаю ему, а часть из них кладу на бумагу для будущих читателей. Хотя, когда он приглашал меня к себе на работу, я просил разрешения, как многие аппаратчики на Старой площади, продолжать вести научную работу «под крышей» АОН и быть научным руководителем аспирантов, готовя из них кандидатов наук. Его согласие я получил и успел подготовить парочку кандидатов, доведя их до защиты диссертации. Но то была партийная академия, высокоавторитетный центр общественной науки в его глазах.
Что касается независимого литературного творчества, ни с кем из начальства не согласованного, то это было, конечно, слишком и для генеральского общественного мнения, и для самого шефа.
Никто из ядра его команды никогда не осмелился бы на это. Они просили разрешения на каждый свой шаг или движение. Иногда даже на то, чтобы чихнуть. А мое вольнодумство и своеволие не влезали ни в какие аппаратные рамки.
Причиной ошибки было и то, что я всерьез не собирался писать роман. Его идея родилась спонтанно. Дело в том, что к началу 1977 года мне до предела обрыдли цековские документы, которые я должен был обрабатывать с девяти утра до девяти вечера. Скулы сводило от их дифирамбов и пустоты. Заранее было ясно, что, даже принятые политбюро, они едва ли будут выполнены когда-либо. Корпеть над ними было абсолютно непродуктивно, и я завидовал своему коллеге Карпещенко, который работал над исходящими документами КГБ. В них и была действительная жизнь страны, бился пульс наших социалистических союзников, проглядывали реалии международного положения. К сожалению, мне не давали даже смотреть на это документальное детективное чтиво. Я мог знакомиться только с выдержками из него в виде приложений к постановлениям политбюро по этим вопросам, поступавших обратным ходом из ЦК КПСС мне на стол.
Но журналистская жилка, видимо, искала выхода из серятины и скуки партийных документов. В своем распорядке дня я сократил время обработки документов политбюро для Юрия Владимировича на два часа и занимался ими только до девятнадцати часов, то есть до той поры, пока не кончался ежедневный забег в мой кабинет фельдъегерей с большими красными конвертами. После этого и до утра уже не надо было давать на стол Юрия Владимировича срочные материалы из ЦК, но присутствовать на рабочем месте следовало, ибо в любую минуту мог прозвучать звонок от председателя по домофону и его запрос по какой-либо проблеме или просьба принести определенный документ политбюро из числа хранившихся в моем сейфе.
