И вот в относительно свободные два-три часа, остававшиеся после семи, а также по субботам и воскресеньям до отъезда Юрия Владимировича на дачу я стал почитывать старый учебник Звонарева по истории и методам работы царской разведки, переводные книги 20-х и 30-х годов о спецслужбах, произведения эмигрантов всех волн, попадавшиеся мне в оперативной библиотеке КГБ. Кстати, два зала, где хранилась эта литература, располагались в бывшей внутренней тюрьме ВЧК — НКВД— МГБ. Не знаю отчего — от сознания ли вечной генетической вины гражданина нашей страны перед карательными органами и партией, или от мрачной энергетики этих бывших в недавнем прошлом застенков, — меня всегда трясло, когда я входил в библиотеку. Быстренько схватив с полки какую-нибудь занятную книжицу или номер интереснейшего эмигрантского издания «Новый журнал», я старался скорее уйти из-под страшных сводов.
Под влиянием книг Звонарева, австрийского контрразведчика Урбанского, преемника Редля на посту шефа Эвиденцбюро в Вене, российского разведчика графа Игнатьева, мемуаров генерала Самойло сам собой вызрел замысел повестушки об офицере российского генерального штаба, действовавшем в канун Первой мировой войны в германоязычных странах. К тому же я сделал маленькое открытие, которое показывало, насколько глубоко русская разведывательная сеть проникла в высшие военные структуры дунайской монархии. В «Красном архиве» я нашел подтверждение тому, что в Вене и после «самоубийства» полковника Редля действовал внутри генерального штаба австро-венгерской императорской и королевской армии еще более высокопоставленный русский шпион. Почему-то это открытие до сих пор игнорируют многочисленные историки российской разведки, в изрядном количестве появившиеся теперь на поверхности нашей открытой для общественности историко-публицистической литературы. А ведь соответствующие документы опубликованы в 20-х годах на страницах периодического издания «Красный архив». Теперь оно полностью открыто для читателей, как и «Архив русской революции» в 22 томах, издававшийся в 20-х годах в Берлине российским общественным деятелем Гессеном, успевшим эмигрировать сразу после 1918 года из Петрограда. В оперативной библиотеке КГБ были многие тома этой серии. Я смог их изучить. В других московских книгохранилищах книги Гессена давно, с 20-х годов, считались секретными и не выдавались даже аспирантам и кандидатам наук.
Говоря о российской разведке начала XX века на австро-венгерском направлении, современные авторы все мусолят имя несчастного Альфреда Редля, якобы покончившего с собой выстрелом в голову из маленького пистолета. О том, так ли это или нет, существует много версий. Одна из них говорит о том, что полковника Редля застрелили его бывшие коллеги из Эвиденцбюро, чтобы не доводить дело до суда, на котором могли вскрыться компрометирующие материалы на верхушку офицерского корпуса дунайской монархии. Но никто из историков царской, советской и российской разведок не упоминает об австрийском документе, пришедшем в здание генштаба на Дворцовой площади Петербурга спустя две недели после «самоубийства» полковника Редля в Вене. В этом документе еще более высокопоставленный агент России в австро-венгерской столице, явно из высших военных кругов, подробно сообщает о расследовании «дела Редля». Он доносит в Петербург о совещании в Вене с участием германских генералов, где происходила настоящая свара между союзниками по поводу вредоносности русских шпионов. Генштабисты Германии грубо ругали своих австрийских коллег за допущенные проколы. Какого же служебного уровня должен был быть этот русский агент, если он мог лично участвовать в столь секретном совещании и знать все о расследовании крупнейшего шпионского скандала накануне Первой мировой войны?
Все накопленные знания требовали выхода, и я стал делать наброски повести о приключениях персонажа, которого мы сконструировали из разных разведчиков того времени вместе с моей женой Вероникой, полковника Соколова. Были яркие прообразы этого героя, например реально существовавший полковник, а затем и генерал царской армии А. А. Самойло.
Появлению относительно свободного времени для писания повести способствовало и то, что с начала 1977 года у Юрия Владимировича стало ухудшаться здоровье. Он чаще стал уезжать на неделю-другую в Центральную клиническую больницу в Кунцеве для так называемой профилактики. В такое время у меня было еще меньше дел, чем обычно. Я позволял себе тогда отдыхать в субботу и воскресенье. Но в свободные дни складывалась парадоксальная ситуация. Организм, видимо, так привык к высокому темпу работы, что в безделье я начинал себя плохо чувствовать физически. Поднималось кровяное давление, начинало барахлить сердце. Однако если я садился дома за пишущую машинку и начинал стучать, как дятел, сцены из повести, то недомогания уходили. На определенном этапе к этому литературному труду подключилась и Вероника. Но мы не афишировали ее соавторство по многим причинам. Главная была та, что даже и в поздние времена советской власти идеологические цензоры очень негативно относились не только к появлению в художественных произведениях героев из офицерского корпуса царской России, но и вообще ко всякому позитивному упоминанию фактов жизни, быта армии Российской империи. Всякое упоминание имени Ленина в рассказе, повести или романе требовало представления произведения не только в Главлит, то есть цензуру при издательствах, редакциях газет и журналов, но и в орган высшего идеологического подавления и цензуры — в Институт Маркса — Энгельса — Ленина при ЦК КПСС, пресловутый ИМЭЛ.
В 90-х годах, когда я работал в Берлине, мне посчастливилось познакомиться с талантливой австрийской писательницей, историком, переводчицей и очень обаятельной и красивой женщиной Элизабет Хереш. Некоторые ее книги изданы в России 90-х годов. Когда она в Вене прочитала все три романа трилогии о царском полковнике Соколове, то позвонила мне в Берлин и все удивлялась, как же так нам с женой удалось миновать при нашем авторском настрое красный большевистский фильтр цензуры ИМЭЛ. Я уж не стал ей говорить о том, что издательство воспользовалось моим служебным положением и не стало давать в идеологическую цензуру книгу, одним из авторов которой был помощник члена политбюро. Видимо, правы были те генералы КГБ из спецбуфета, которые уловили душок крамолы в произведении «безответственного писаки»…
Между тем писалось нам быстро. Когда набросков накопилось листов на шестнадцать издательских, я отдал черновик нашему большому другу, профессору русской истории Анатолию Филипповичу Смирнову, с просьбой прочитать и высказать его мнение. А недели через две после встречи с Анатолием, пока «пан профессор», как его звали друзья, любившие смотреть по телевидению юмористическую передачу «Кабачок „Тринадцать стульев“», где одним из персонажей выступал ученый-обществовед, внешне похожий на нашего друга, еще не отдал назад мою рукопись, раздался звонок из издательства «Молодая гвардия». Директор Валерий Ганичев сообщил мне, что профессор Смирнов, член редакционного совета издательства и многолетний рецензент рукописей на исторические темы, рекомендовал, не сказав ничего автору, мою книгу для издания. Директор спрашивал согласие на публикацию, заявил, что по жанру и объему рукопись тянет не на повесть, а на историко-детективный роман, и просил приехать заключить договор. Для меня это была приятная неожиданность, но я позвонил Толе и выбранил его за то, что он не поставил меня в известность о своей инициативе.
