— Она, волнуясь, протянула мне свою морщинистую руку, — вспоминал отец, — и сказала: «Спасибо за рассказ об архиве и за то, как вы доложили о нем Берии. Теперь я наконец буду спокойна! А то чего я только и не думала…»
…Первые месяцы пребывания в Стокгольме мы жили в одном из пригородов столицы — Росунде. Из-за войны и недостатка бензина основу городского транспорта на короткие расстояния составляли велосипеды, автобусы с газогенераторными установками и трамвай. Даже дипломатическим миссиям выделялись лишь небольшие лимиты на бензин, а высокопоставленные чиновники и богачи разъезжали на легковых автомобилях, у которых перед радиаторной решеткой висел объемный бак газогенератора или такое устройство большей мощности было прицеплено на колесиках сзади, вроде полевой кухни. Водителям часто приходилось кормить газогенераторы березовыми чурочками, и в воздухе города днем стоял кисловатый дымок деревенских печек.
Велосипед именно тогда стал самым массовым национальным транспортным средством скандинавов. Я сам видел настоящего и живого короля Швеции Густава V, сухощавого и высокого старика, едущего на велосипеде по мосту возле своего дворца. Много раз доводилось видеть и премьера страны Ханссона, и ее министра иностранных дел Гюнтера, передвигавшихся по центру города на двухколесных машинах.
По утрам отец отвозил меня на трамвае из Росунды в школу, расположенную на другом конце города, в пригороде Ердет. Все маршруты вагонов и автобусов ходили строго по расписанию. В полупустом на конечной остановке трамвае мы часто садились рядом с обаятельным, широколицым и голубоглазым человеком с густой шевелюрой. Отец болтал с ним по-немецки, называя господином Франком. Я ничего в их разговорах не понимал, хотя в нашей советской школе нас рьяно учила немецкому языку невестка Коллонтай Ирина Романовна. Я понял только, когда этот милый человек, обратившись ко мне, сказал однажды, что я могу называть его «онкель Вилли» — «дядя Вилли». Лет через десять после того, когда я уже учил в Международном институте немецкий язык, отец привез мне из Германии для языковой практики книгу одного из лидеров западногерманской социал-демократии Вилли Брандта. С обложки на меня смотрело доброе лицо «дяди Вилли».
— Да, это он, — подтвердил мое воспоминание отец. — Во время войны Вилли Брандт скрывался от Гитлера в эмиграции в Швеции… Это очень прогрессивный человек! — добавил он, хотя сталинская пропаганда в те времена всячески ругала социал-демократов.
Из Росунды мы переехали в квартал поближе к центру и посольству, называвшийся из-за окраинного положения на севере столицы Сибириен, по аналогии с Сибирью. На улице Биргер-Ярлсгатан, 110, в старинной барской квартире было открыто советское консульство, в котором семье консула, то есть советника Елисеева, были отгорожены две комнаты, кухня и санузел. Судьба пошутила так, что, когда я приехал в Швецию в 1962 году на работу в качестве заместителя заведующего бюро АПН, консульство СССР находилось совсем в другом месте, а та квартира на Биргер-Ярлсгатан, 110 превратилась в служебное помещение представительства сначала Совинформбюро, а затем, по наследству, агентства печати «Новости».
Случай свел меня в середине 60-х годов, когда я работал в Стокгольме, и с «дядей Вилли». Вилли Брандт регулярно приезжал в Швецию летом на так называемые неформальные Харпсундские встречи лидеров международной социал-демократии в загородном имении шведских премьер-министров Харпсунде. Как журналист я аккредитовывался на этих встречах и принимал участие в пресс-конференциях. Однажды по знакомству я ехал в Харпсунд в одной машине с Улофом Пальме, который был тогда министром просвещения и «наследником» премьера Таге Эрландера. Я восхищался этим умнейшим человеком своего времени, несколько раз встречался с ним для интервью, а когда он пал жертвой террористического акта — от всего сердца скорбел по нему и соболезновал шведской социал-демократии и шведскому народу, потерявшим великого лидера…
Тогда в Харпсунде я много раз бывал на расстоянии одного шага от «дяди Вилли», фотографировал его, но не осмелился напомнить ему о мальчике, который в его обществе добирался из Росунды в Стокгольм ровно за двадцать лет до этого. Причина моей застенчивости была еще и в том, что тот мальчик был сыном разведчика и дипломата, скрывавшегося под псевдонимом Елисеев, а тридцатилетний журналист АПН выступал под своей собственной фамилией — Синицин…
Но вернемся к моей деятельности «курьера» советской разведки в младшем допризывном возрасте. Видимо, на том же основании, что и в югославском городе Ниш, — невозможности рисковать чужими детьми, а только своим, — отец велел мне весной 1944 года брать уроки фортепиано и немецкого языка у учителя, к которому я ездил заниматься на велосипеде через половину Стокгольма. Консульство даже взяло напрокат пианино, которое торжественно установили в большой служебной гостиной для моих домашних занятий. Но я редко оскорблял слух консульских работников и соседей гаммами.
Моим преподавателем был чистейший немец и музыкант, плохо говоривший по-русски. Как и в Хельсинки с Хертой Куусинен, мои факультативные занятия немецким и музыкой оставались абсолютно не контролируемыми родителями, а следовательно, полностью безрезультатными, о чем в студенческие годы я сильно сожалел. С моим дорогим учителем Ф. два раза в неделю по два часа мы с упоением резались в шахматы. Иногда, «на десерт», я минут десять катался на огромном деревянном белом коне-качалке, который Ф. купил своему маленькому сыну.
Раз в две недели отец клал во внутренний карман моей куртки толстый конверт с деньгами — «гонораром педагога», тщательно закалывал его английскими булавками, чтобы не выпал по дороге, и в любую погоду рекомендовал мне ехать к Ф. на велосипеде, но ни в коем случае на трамвае, где пакет могут вытащить карманники. Я должен был обязательно привезти назад расписку о получении и какой-нибудь маленький конвертик, если Ф. попросит передать его ему. Еще он требовал строго соблюдать правила уличного движения и не попадать в руки полиции, которая, впрочем, являла собой в Стокгольме в те годы довольно редкое зрелище. Лишь спустя годы я понял, что толщина конверта с деньгами, который я передавал Ф. каждые две недели, во много раз превышала мыслимые пределы годовых профессорских гонораров, не только учительских, а в маленьких конвертиках для отца лежали не только расписки. К тому же Ф. извлекал из больших конвертов и писал мне расписку не только за пачки крупных купюр шведских крон, но и немецких рейхсмарок с гитлеровской символикой.
Резидентура продолжала меня использовать в качестве курьера «втемную» даже после того, как в сентябре 1944 года было заключено перемирие с Финляндией и отец срочно вылетел в Хельсинки для работы там резидентом и политическим советником главы союзной контрольной комиссии по Финляндии Жданова.
…Спустя двадцать лет в Стокгольме, на приеме в советском посольстве в честь очередной годовщины Октября, я столкнулся в толпе приглашенных носом к носу с Ф. Это был уже глубокий старец с седой как лунь головой. Видимо, он не узнал в тридцатилетнем советском журналисте двенадцатилетнего своего «ученика» в военные годы. Имя на моей визитной карточке — «Игорь Синицин, зам. зав бюро АПН в Швеции» — тоже ничего не сказало ему. Мы подошли к столу с напитками и взяли по рюмке водки.
