Я вошел и попал в жутко наэлектризованную атмосферу. Молча встав у двери, я подумал: «Начинается!..» — и не ошибся.
Не здороваясь, Бурков поднял вверх руку с какими-то листками и самым хамским тоном, на какой он был способен, а способен он был на многое, заорал мне при всех:
— Почему постановление секретариата ЦК КПСС «О журнале «Спутник» целыми абзацами повторяет твою докладную записку?!
Меня взорвало его обращение. Не сдержавшись, я издевательски ответил председателю:
— Так вы ее все-таки прочитали?! Ну и принимали бы вовремя меры, а не ждали, пока вам надают по заднице!..
В кабинете среди членов правления от моего ответа в тон Буркову настала вдруг немая сцена, как в комедии Гоголя «Ревизор». Не дожидаясь, пока они опомнятся, я вышел из кабинета и спокойно закрыл за собой дверь.
— Что так быстро? — удивилась Танечка Бовт.
— Так надо! — брякнул я и отправился в свою рабочую комнату. По дороге я понял, что теперь-то уж Бурков сумеет расправиться со мной самым жестоким образом. Тем более что было много свидетелей нарушения мной субординации. В СССР, как теперь и России, начальник имел право хамить, а подчиненный должен был глотать хамство.
Я решил срочно бежать из АПН. Но куда? И тут я вспомнил, что недавно в каком-то партийном журнале читал на обложке объявление об очередном наборе в аспирантуру Академии общественных наук при ЦК КПСС. В библиотеке снова нашел этот журнал и прочитал об условиях приема. Я решил, что академия может стать надежным убежищем для меня.
Еще со студенческих времен у меня был добрый друг, гораздо старше меня, профессор-литературовед Николай Пантелеймонович Карпов. Он славился как один из крупнейших специалистов по биографии и творчеству Маяковского. С его супругой Ириной мы давным-давно вместе трудились в многотиражной газете Педагогического института «Народный учитель», где она была ответственным секретарем, а я, студент, писал заметки. Николай Пантелеймонович, как я знал, преподавал тогда в Академии общественных наук. В тот же вечер я отправился к Карповым в гости, рассказал им о передряге, в которую попал. Ира и Коля морально поддержали меня и согласились, что лучшим выходом из критической ситуации было бы бегство в Академию общественных наук и защита диссертации. Профессор дал мне подробные советы, как можно это сделать.
На следующее утро я отправился в партком и официально испросил у партийного секретаря Жени Мельникова необходимую первичную рекомендацию в академию. Женя до сих пор не смотрел мне в глаза после того собрания, где получил отлуп от моих товарищей. На удивление быстро, уже через полчаса, он подготовил и заверил печатью «Рекомендацию парторганизации АПН Синицину И. Е. для поступления в АОН при ЦК КПСС». Про вчерашний скандал на заседании правления ничего не было сказано.
Мне удалось за два дня оформить в нашем райкоме партии все остальные необходимые бумаги. В райкоме, в отделе пропаганды, ко мне хорошо относились, поскольку я безотказно выступал на общественной основе с лекциями о международных делах на предприятиях района. На третий день я уже подал заявление в приемную комиссию академии, сдал остальные документы, и мне было сообщено, что телефонограммой вызовут для сдачи приемных экзаменов, когда они начнутся. Пока же я должен был за неделю написать реферат по избранной теме. Я хотел поступить на кафедру журналистики и поэтому быстро подготовил сочинение на тему «Опыт издания советских журналов в странах Северной Европы». Через десять дней мне сообщили, что реферат оценен высшим баллом, но вызова на экзамены я не получил. Очевидно, Бурков со своими связями в ЦК сумел-таки нагадить и в академии. Но не до конца.
В предпоследний день приемной экзаменационной сессии мне поступила телефонограмма, в которой сообщалось, что если я в последний день экзаменов, то есть завтра, явлюсь в академию и сдам четыре предмета в объеме высшего учебного заведения — основы марксизма-ленинизма, политэкономию, теорию журналистики и иностранный язык, — то, возможно, останусь в списках конкурсантов.
Мне ничего не оставалось делать, как прийти на следующий день в АОН и бегать без обеда высунув язык с кафедры на кафедру, где у меня принимали экзамены изумленные профессора. К своему собственному удивлению, я получил по всем предметам пятерки.
Имея в экзаменационной карточке двадцать пять из возможных двадцати пяти баллов, я спокойно уехал в отпуск на юг. Вернувшись в Москву 30 августа, я узнал, что в академию не принят. Тогда-то мой друг Конрад Смирнов и создал ситуацию, о которой я рассказал в начале этой главы и которая привела меня к первой встрече с Андроповым.
Наконец настал тот день конца сентября 1970 года, когда за мной в академию приехала черная «Волга». За рулем сидел красивый, сдержанный, с внимательными и умными глазами относительно молодой человек. Он выглядел как американский киноактер. Сейчас я бы сказал, что у него что-то было в облике от Кевина Костнера в фильме «Телохранитель». Молодой человек оказался личным адъютантом и телохранителем Юрия Владимировича Андропова Евгением Ивановичем Калгиным.
Женя, как он просил его называть, привез меня к какому-то солидному жилому дому в переулке возле Метростроевской улицы. Проводил к двери на первом этаже и нажал на кнопку звонка. Тут же он ушел.
Дверь отворилась не сразу. Чуть в глубине прихожей стоял знакомый по фотографиям Андропов. Это был высокий, но сутулящийся, седовласый и румяный человек. Очки с легкими дужками, карие внимательные глаза, радушная улыбка, отлично сшитый и отутюженный темно-синий костюм, вся манера держаться сразу же располагали к нему.
На улице было тепло. Я пришел в обычном костюме. Юрий Владимирович протянул руку. Мы поздоровались. Квартира, как я заметил, была большая, хорошо обставленная, но не его. Андропов пригласил пройти в комнату, где в центре стоял крытый скатертью круглый обеденный стол. На столе несколько разнообразных бутылок — коньяк, водка, какое-то марочное вино, хрустальный кувшин с соком, хрустальные бокалы и рюмки, ваза с фруктами и другая — с конфетами.
— Ты извини, что я принимаю не в своем кабинете, а здесь… — обвел он помещение рукой. — В комитете и около него очень много глаз, среди которых могут оказаться случайно твои знакомые и недоброжелатели… Я думаю, тебе совсем не надо, чтобы начались пересуды…
Я горячо поблагодарил Юрия Владимировича за помощь, оказанную им в связи с моим утверждением в академии, и заодно вполне согласился с желанием сохранить мое доброе имя, то есть чтобы никто не подумал, будто я — сотрудник КГБ.
Потом Андропов предложил поднять бокал за мое поступление в академию и спросил, показывая на бутылки:
— Водку, коньяк или коллекционное массандровское?
Я сказал, что, конечно, крымское легкое. Он, взяв бутылку, хотел налить в большой фужер.
— Нет, нет! — взмолился я, закрыв фужер одной рукой, а другой подставляя Юрию Владимировичу маленькую рюмашечку.
— Что же, в академии перестали пить крепкие вина? — задал провокационный вопрос Юрий Владимирович.
