Комната была угловой, метров сорока площадью, с двумя окнами, выходившими на «Детский мир», и двумя — на памятник Дзержинскому. Темно-красный ковер покрывал почти весь пол. Перед крайним левым окном стоял письменный стол, на котором возвышалась стопка книг и брошюр, поверх которой был виден учебник английского языка Бонк с заложенными тетрадкой страницами. Пара рабочих тетрадей, обычный письменный прибор с перьевой авторучкой и часами. В полутора метрах от стола двустворчатая дверь красного дерева с бронзовыми ручками. За моей спиной стоял хороший западный телевизор, в углу — небольшая дверь, явно в душевую комнату.
Между малой и двустворчатой дверьми, у стены, обшитой, как и вся комната, панелями орехового дерева, возвышался большой стенной книжный шкаф, набитый энциклопедиями, собраниями сочинений классиков марксизма-ленинизма, публицистическими и художественными книгами. В метре от него стоял на косых ножках довольно простой мебельный гарнитур, состоящий из низкого квадратного кофейного столика полированного светлого ореха, а по четырем сторонам его — четыре кресла с косыми ножками, квадратными подлокотниками, крытые красной мебельной тканью. Я стоял как дурак посреди комнаты, озирался вокруг и понимал, что меня привели в так называемую комнату отдыха какого-то высокого кагэбэшного начальства.
Дверь из комнаты, через которую я прошел сюда, отворилась, и вошла официантка с подносом, тяжелым от фарфорового кофейника, сливочника, двух чашек и двух вазочек с печеньем и так называемыми цековскими сушками. Эти сушки всегда подавали в высоких кабинетах как неизменный атрибут задушевной беседы с посетителем.
— Да вы присядьте и попейте кофейку!.. — рекомендовала милая хозяюшка, уставляя поднос на столик. Ее добрый тон успокоил меня, и я понял, что меня не ждет критика за вольнодумство.
Уселся я в кресло лицом к двустворчатой двери и уже успел осушить чашку кофе, запивая им вкусное печенье.
Вдруг открылась одна из створок двери. Я чуть не подавился, вскочив с места, поскольку узнал в высоком и элегантно одетом человеке… Юрия Владимировича Андропова! Но я никак не мог себе представить, что это будет он, — уж больно огромная дистанция отделяла аспиранта АОН от новоиспеченного члена политбюро, хотя и знакомых между собой.
— Здравствуй, здравствуй! — направился он ко мне, широко улыбаясь одной из своих обаятельных улыбок и протягивая крепкую мужскую руку для рукопожатия.
— Здравствуйте, Юрий Владимирович! И позвольте поздравить вас со вчерашним избранием в члены политбюро!.. — ответил я на рукопожатие и последовал его примеру, снова усаживаясь за кофейный столик.
— Оказывается, аспиранты академии еще и газеты читают — не только труды основоположников… — пошутил Андропов. Затем, посерьезнев, он продолжал, наливая себе кофе: — Спасибо за поздравление, но в этом есть и частичка твоих заслуг… После наших с тобой неформальных встреч и жарких дискуссий я иногда рассказывал о них Леониду Ильичу… Он кое-что из хода твоих мыслей одобрял и теперь разрешил мне предложить тебе вакансию, которая у меня образовалась в связи со вчерашним моим избранием, помощника по политбюро…
На несколько секунд я потерял дар речи. Действительно, после неожиданного утверждения меня в качестве аспиранта Академии общественных наук при ЦК КПСС в сентябре 1970 года уже спустя две недели после начала занятий специальным решением секретариата ЦК я почти три года, раз в месяц или два, в неформальной обстановке встречался, но никогда в его кабинете, с Юрием Владимировичем. Как выяснилось, Андропов очень любил беседовать в немногие свободные часы с учеными, журналистами, литераторами, молодыми партийцами. Так и я попал в этот круг. Произошло это по инициативе моего старого друга и замечательного журналиста Конрада Михайловича Смирнова, тогда обозревателя «Известий» и бывшего в годы культурной революции в Китае собкором «Правды» в Пекине.
Мы часто ездили с Конрадом по путевкам общества «Знание» в областные и республиканские города для чтения лекций на международные темы. Я рассказывал о Швеции, а Конрад — о Китае. Чуть позже я узнал от него, что он уже много лет неформально консультировал Андропова по китайской проблеме и частенько с ним встречался. Естественно, в поездках по стране и в Москве за рюмкой чая я рассказывал другу о своих злоключениях в АПН после моего возвращения из долгосрочной шведской командировки, о том, как председатель правления АПН невзлюбил меня из-за того, что я случайно столкнулся с фактом казнокрадства в Швеции, который стал детонатором большого коррупционного скандала в АПН. Вторично я «провинился» перед Бурковым тем, что вступил в резкий спор с его любимчиком, представителем АПН в Финляндии Огнивцевым. Бурков, как и все самодовольные начальники, был чрезвычайно злопамятным человеком и в 1970 году всячески пытался не допустить меня в АОН, хотя я сдал туда и вступительные экзамены, и реферат на круглые пятерки.
Как-то в конце августа 1970 года я сообщил своему другу Конраду о том, что моей фамилии нет в списке принятых в академию, и почти забыл об этой истории, поскольку уже стало известно, что Бориса Буркова увольняют на пенсию и он вряд ли сможет продолжать гадить мне. Я перестал опасаться того, что всемогущий председатель правления АПН «дожует и выплюнет» меня за строптивость и неуступчивость.
Однажды в середине сентября все того же 1970 года среди зампредов АПН поднялся какой-то странный переполох. Вечером мне позвонили домой коллеги из редакции советско-финского журнала «Мааилма я ме», где я был уже пару лет исполняющим обязанности ответственного секретаря, без перспективы, из-за ненависти Буркова ко мне, лишиться обидной приставки и.о. Коллеги сообщили, что весь вечер несколько зампредов допытывались у них, где меня можно найти. Я испугался столь чрезвычайных поисков, поскольку ушел в этот день с работы сразу после обеда. Не остыв еще от схватки с Бурковым, решил, что тот, уходя, все-таки достал меня какой-то пакостью.
В полдевятого утра я стоял уже у двери, ведущей в приемную зампреда АПН, бывшего посла на Кубе и любимца Фиделя Кастро Александра Ивановича Алексеева, курировавшего теперь нашу редакцию.
Когда из лифта наконец появился «папа Алехандро», как ласково называл его Фидель и все АПН, и его лицо при виде меня озарила самая широкая из его улыбок, я понял, что служебного прокола все-таки не было.
— Иди в первый отдел и читай бумагу из ЦК о самом себе!.. — тут же скомандовал он.
В первом отделе долго гремели ключами сейфов, доставая из самого потаенного ящика листок бумаги.
Поверху листа шла жирная надпись: «СЕКРЕТАРИАТ ЦК КПСС». Чуть ниже и более мелкими буквами стояли стандартные слова:
«Выписка из протокола заседания Секретариата ЦК КПСС от 14 сентября 1970 года.
…
Пункт 35. О тов. Синицине И. Е.
Постановили: утвердить тов. Синицина И. Е. аспирантом Академии общественных наук при ЦК КПСС».
Внизу стояла размашистая подпись, сделанная от руки и чернилами: «М. Суслов».
Потом «папа Алехандро» рассказал мне, что интерес всего апээновского начальства особенно возбудило то, что на бумаге из ЦК стояла не обычная печать-факсимиле подписи Суслова, которую они видели под многими решениями ЦК, а собственноручная, размашистая и чернильная. Оказалось, что никто такого в первом отделе АПН еще и не видывал.
