— А что ты предлагаешь?
— При обсуждении на ПБ вопроса, который навеял эту тему, — ответил я, — можно было предложить партийным органам, в частности отраслевым отделам ЦК, которым и так нечего делать, провести через партийные комитеты на предприятиях и в министерствах подробную ревизию неустановленного импортного оборудования, за которое уже заплачены большие валютные деньги… Затем поручить Госплану и Совмину принять срочные меры по его установке…
Юрий Владимирович подумал и подвел итог:
— Ты что, хочешь поссорить меня с Косыгиным и секретарями ЦК по промышленности? — Он откинулся в кресле и замахал руками, словно открещиваясь от предложения. — И не думай писать подобное в твоих комментариях к повестке дня… Если я только выскажусь в прениях на подобную тему самым деликатным образом, — сказал он, — Косыгин, Кириленко, заведующие отделами ЦК, министры сразу же начнут нашептывать Леониду Ильичу, что Андропов-де лезет не в свои дела, учит всех, как надо работать… Начнут обвинять и КГБ, что он стремится контролировать промышленность, не только диссидентов…
После этого разговора мне стало ясно, что принципиальность и энергия Юрия Владимировича в отношении его к экономическим проблемам социализма в Советском Союзе стали ослабевать. Осторожность и тщательный анализ того, как его предложения по острым хозяйственным вопросам отзовутся не только в практической политике, но и в отношениях с завистливыми и неумными в большинстве своем коллегами по политбюро, начинали преобладать в его подготовке к заседаниям высшего ареопага партии. Его осторожность стала возрастать по мере того, как старческая апатия геронтократов все больше охватывала страну. Особенно наглядно это было заметно в работе генсека, политбюро, других самых высоких органов власти СССР.
Брежнев серьезно заболел в конце 1976 — начале 1977 года, а старческие недомогания и леность мысли начали охватывать его примерно за год до этого. И если хозяйственные вопросы и внутрипартийные дела еще как-то решались напором Косыгина, Устинова, Кириленко, а идеологию, общественные науки и культуру цепкой хваткой держал Суслов, то внешние дела, которые курировал генеральный секретарь, сразу приобрели более глухое звучание на таком относительно широком сборище, каким было политбюро. Вместо ПБ внешнюю политику более келейно стали обсуждать тройкой членов политбюро — Громыко, Андроповым, Устиновым, вкупе с двумя-тремя помощниками Брежнева по внешней политике — Александровым-Агентовым, Блатовым, Русаковым. Нарастающий вал еврокоммунизма не только в европейских коммунистических и социалистических, но и многих других братских партиях вызывал беспокойство Суслова и Пономарева. Однако никаких творческих предложений, кроме устройств очередных международных совещаний, то есть пустопорожних говорилен, от секретарей ЦК Суслова и Пономарева, подчиненных им отделов и научно-теоретических институтов, в том числе и «гнезда» высоколобых теоретиков, Института Маркса — Энгельса — Ленина (ИМЭЛ), не поступало. Одряхление марксизма-ленинизма и на этом направлении превратилось в смертельную для партии болезнь.
Те же вопросы, которые возникали спонтанно по совершенно секретным запискам МИДа, КГБ, Министерства обороны и Минатома, а затем вяло и сугубо формально обсуждались на заседаниях политбюро, обозначались как «за повесткой дня», в протокол заседания не вносились, а сразу же штамповались грифом «особая папка». Они направлялись не просто узкому кругу лиц для исполнения, а лишь двум-трем высшим чиновникам государства.
Я уже отмечал, мне приходилось готовить комментарии к вопросам повестки дня заседаний политбюро в срочном порядке, как правило, за двое суток. Необходимо было собрать к утру четверга все документы в специальную папку для Юрия Владимировича. Перед каждым вопросом вкладывался один лист с кратким изложением сути проблемы и лист моего комментария, иногда с приложением справки Аналитического управления внешней разведки, если вопрос носил международный характер и требовалось кратко изложить его историю. Когда Андропов возвращался с заседания, он обычно передавал эту папку мне. По его подчеркиваниям и другим пометкам на моих и чужих листках я видел, какие проблемы его больше всего интересовали или как он выступал по своим наброскам, сделанным на основе записок ЦК и моих комментариев.
Однако с течением времени, а точнее, к концу 1976 года я стал замечать, что пометок и подчеркиваний Юрия Владимировича на моих листках становится все меньше и меньше. Наконец, настал день в начале 1977 года, когда я не увидел ни одной пометки — ни синим — отрицательным, ни красным — положительным толстыми карандашами. Меня это очень взволновало, и я в тот же вечер отправился в кабинет Юрия Владимировича для объяснений. Он был занят с каким-то зампредом, а потом принял меня. Это было перед самым отъездом его на дачу, часов в девять вечера.
Я сел на приставной столик у его письменного стола и протянул ему папку с материалами к заседанию политбюро. Юрий Владимирович явно устал в этот день больше обычного, настроение у него было не самым лучшим, и он тихим голосом спросил меня:
— Игорь, что-то не так?
Я ответил ему, что действительно моя работа идет, видимо, не так, как следует, если он перестал читать то, что я готовлю ему к заседаниям ПБ.
— Я хотел бы знать, — пояснил я шефу, — что мне нужно дальше делать? Может быть, я перестал удовлетворять вашим требованиям и мне нужно уходить?
— Что ты, что ты!.. — махнул слабо рукой Андропов. — Но я хотел бы тебя спросить: что ты мне все время пишешь такие критиканские заметки, что я не могу говорить это на политбюро? Ты что, хочешь, чтобы меня выкинули из ПБ за диссидентские мысли?
— Юрий Владимирович! — удивился я. — Какие диссидентские мысли? Ведь вы, когда брали меня на работу, сказали, что вам нужна свежая голова, мой философский взгляд на вещи и журналистский опыт… Если необходимость в свежей голове отпала, то я могу просто переписывать к заседаниям ПБ передовицы из «Правды»…
Андропов устало закрыл глаза, и я понял, что у него начались какие-то неприятности с Брежневым. Посидев так минуту, Юрий Владимирович снова открыл глаза. Теперь они у него снова задорно блестели.
— Ну ладно, — сказал он. — Продолжай писать свои соображения, как ты делал это раньше. Но это будет только для меня. Поэтому извини, если я не буду их высказывать на политбюро и подчеркивать карандашами… И сам осторожнее выделяй главное во всех документах ЦК, особенно синим карандашом… А то глупость некоторых наших бояр становится слишком видна…
Я понял, что общий отдел и Черненко, видимо, обнаружили какую-то мою промашку, слишком откровенное неприятие дурацких предложений партаппарата, и донесли об этом Андропову.
Юрий Владимирович подтвердил мои подозрения.
— Иногда ты бываешь чересчур прямолинеен и не учитываешь всех тонкостей аппаратных интриг на Старой площади. Поэтому будь осторожнее, когда обрабатываешь документы ЦК, — еще раз посоветовал он.
О том, что именно в начале 1977 года «днепропетровская мафия» начала свою первую атаку на Андропова и к середине того же года Юрий Владимирович оказался на грани удаления его Брежневым из политбюро и из Комитета госбезопасности, я узнал от самого Юрия Владимировича только несколько месяцев спустя.
