Сразу после своего прихода на Лубянку в 1967 году Андропов стал инициатором создания управления, которое могло бы в полном объеме, но более деликатно заниматься «сопровождением» идеологической работы партии. Это подразделение сконцентрировало в себе и острые вопросы культуры, в том числе такие, какие, казалось бы, были весьма далеки от интересов секретной службы, — музыка и живопись. Родоначальником послевоенных репрессий и борьбы с музыкантами, которые не отвечали понятиям Сталина и серых партийных аппаратчиков о музыке, были сам вождь и Жданов. Они яростно громили современное им искусство Дмитрия Шостаковича, Арама Хачатуряна и даже соплеменника Сталина Вано Мурадели, как «сумбур вместо музыки».
В 50-х годах роль ниспровергателя современного искусства взял на себя Никита Хрущев. Будучи абсолютно некомпетентным в вопросах живописи и скульптуры, глава партии и государства повел себя на печально знаменитой выставке в Манеже как примитивный громила и хулиган. Он посетил 20 декабря 1962 года выставку всех художественных направлений как раз в День чекиста. На втором этаже Манежа располагалась экспозиция нонконформистов. Здесь Хрущев разбушевался. Он срывал со стен полотна советских художников-модернистов и бросал их на пол, валил скульптуры… Затем в гневе начал горячий спор со скульптором Эрнстом Неизвестным. Сам Эрнст рассказывал своим почитателям, в том числе и мне, собравшимся в его мастерской в переулке рядом со Сретенкой, об этой беседе. В бурном диалоге Хрущев и Неизвестный матерно лаяли друг друга. Если для первого секретаря ЦК КПСС такая манера выражать свое недовольство была нормой, то скульптору Неизвестному потребовалось мужество разъяснять главе Коммунистической партии Советского Союза и Советского государства словами ненормативной лексики уровень его представлений об искусстве. Но Эрнст служил в десантных войсках, был отчаянно храбр и необычайно силен физически из-за постоянной тяжелой работы с бронзой и камнем. Ростом он был невысок, крепок, как дубовый кряж. От него исходила огромная сила, которую теперь бы назвали экстрасенсорной энергетикой.
Эта беседа велась в студии Неизвестного спустя несколько лет после выставки в Манеже, но его глаза, когда он поминал тот случай, горели желтым огнем атакующей пантеры. Эрнст вспомнил, как в конце разговора, при всей холуйской свите Хрущева, он от души послал Никиту к известной матери, но не к кузькиной, к которой любил направлять своих врагов Никита Хрущев во время зарубежных вояжей. Как ни странно, но Эрнста за публичное оскорбление его величества первого секретаря не посадили в тюрьму. Хрущев уважал сильных противников…
Андропов выбрал в руководители 5-го управления, как стало называться это подразделение КГБ по борьбе с так называемыми «идеологическими диверсиями», одного из самых крепких профессионалов советских спецслужб за все время их существования, умнейшего и энергичнейшего Филиппа Денисовича Бобкова. Я уверен, что он был истинным сторонником либерализации деятельности КГБ, ограничения вмешательства в литературу, театр и другие сферы культуры. Многие факты показывают, что Бобков активно положительно влиял на этом направлении на Юрия Владимировича.
Генерал Бобков еще до прихода Юрия Владимировича на Лубянку служил в контрразведке и имел товарищеские отношения со многими деятелями культуры и искусства. Я думаю, что если бы не Бобков возглавлял 5-е управление, то советские руководители, включая Андропова, наделали бы значительно больше ошибок, чем их было, и погубили бы не сотни, а многие тысячи творческих людей.
Мало кто знает, что именно работники КГБ, по долгу службы надзиравшие за толпой в Манеже, после разнузданной экскурсии первого секретаря по выставке собирали разбросанные им картины, рисунки и скульптуры, возвращая их авторам после немедленного закрытия раздела современного искусства. Но Эрнста Неизвестного с Никитой Хрущевым примирила только смерть персонального пенсионера, бывшего главой КПСС и СССР. По просьбе родственников Хрущева, имевших значительно более прогрессивные взгляды, чем старый партиец Никита, гениальный Эрнст создал надгробный памятник своему ругателю на Новодевичьем кладбище в Москве.
Мне посчастливилось, хоть и не очень близко, быть знакомым с Эрнстом Неизвестным и бывать в его мастерской, находившейся в полуразрушенном доме в переулках возле старой московской улицы Сретенка. После посещений Эрнста и бесед с ним за рюмкой водки я не то чтобы перешел на позиции модернизма в искусстве, но стал больше уважать его творцов. Появились у меня и друзья среди художников-неформалов.
В бытность мою на Лубянке произошло почти аналогичное хрущевской эскападе в Манеже событие в московском художественном мире. Тогда группа художников-модернистов устроила в московском пригородном парке Беляево выставку своих картин. Позже она получила название «Бульдозерной» оттого, что в разгар выставки появилась колонна бульдозеров и стала сносить экспозицию, ровняя ее с землей. Художники, защищая свои творения собственными телами, могли погибнуть под ножами бульдозеров. Среди художественной общественности и интеллигенции Советского Союза сразу пошли слухи, что бульдозеры были посланы андроповским 5-м управлением.
На самом же деле оказалось, что и в этой истории самую пагубную роль сыграл вовсе не КГБ, сотрудники которого по приказу Бобкова бросились спасать из-под бульдозеров художников и их произведения, а московское партийное руководство. Приказ об атаке бульдозеров на полотна и их авторов дал первый секретарь Новочеремушкинского райкома КПСС Б. Чаплин. Он сделал это с санкции своего патрона — первого секретаря Московского горкома партии, члена политбюро Гришина, который после смерти Брежнева числился несколько часов кандидатом на роль генерального секретаря ЦК КПСС. Не знаю, была ли в атаке бульдозеров на художников-нонконформистов интрига: Гришин мог просчитать, что разгром выставки будет приписан КГБ и это нанесет удар по престижу его председателя. В любом случае при закрытости деятельности КГБ от общественности так оно и оказалось. На Западе поднялся скандал. Андропов получил булавочный укол от своего соперника.
Что же касается отношения самого Андропова к художникам-нонконформистам, то не буду поддерживать слухи о том, что он якобы коллекционировал полотна модернистов. Но о его вкусах могу привести достаточно выразительный факт. У меня среди художников-неформалов, которые объединились в клуб вокруг выставочных залов авангардистской живописи на Малой Грузинской улице в Москве, был старый друг живописец Володя Афонин. Кстати, именно по настойчивым просьбам 5-го управления КГБ при полной поддержке Юрия Владимировича, который ради этого специально побеседовал с Гришиным и Демичевым, тогдашним министром культуры и кандидатом в члены политбюро, московские власти разрешили открытие и существование этого салона. В него сразу же устремились иностранцы, которые до этого скупали полотна авангардистов нелегально, за большие деньги и независимо от их качества — ведь запретный плод сладок. Теперь они получили возможность легально изучать стили неформалов и выбирать себе картины без спешки и ужаса быть накрытыми КГБ на месте «преступления»…
За месяц до шестидесятилетия Юрия Владимировича, 15 июня 1974 года, Володя подарил мне на мой день рождения, 20 мая, свою картину. Это было полотно сантиметров шестьдесят на девяносто, на котором в технике пуантилизма, то есть сочетанием точек разных цветов, был изображен зимний пейзаж. Центром композиции служил знаменитый архитектурный памятник Карелии — церковь в Кижах. Мельчайшие точечные мазки в сине-голубой гамме лежали на холсте так, что казалось, будто метель мягко укрывает шедевр мировой архитектуры. В багетной мастерской Союза художников мне сделали подходящую картине строгую раму, белого багета с тонкой золотой полоской, «отбивавшей» бело-синий-голубой пейзаж от дерева.
