Кипарис обратился к богам с просьбой превратить его в дерево печали, чтобы он мог вечно стоять над могилой друга, оплакивая его случайную смерть. С тех пор кипарисовое дерево неразрывно связано со смертью, а традиция хоронить особо почитаемых покойников в кипарисовых гробах существует в мире до сих пор. Так что образ кипарисовой шкатулки, в которой Иннокентий Анненский то ли хранил, то ли хоронил свои стихи при жизни, как для него самого, так и для поклонников его таланта каждый раз наполнялся глубоким мистическим смыслом.
В биографии Анненского было одно знаменательное совпадение. Ровно сто лет назад, в том же Царском Селе, где жил и преподавал Иннокентий Федорович, учился в Лицее Пушкин, признанный современниками патриархом русской поэзии предыдущего, XIX века. Было и другое мистическое обстоятельство. Пушкин происходил из рода знаменитого Абрама Петровича Ганнибала. А в семье Анненских жило старинное предание, согласно которому бабушка Иннокентия Федоровича по матери происходила из того же рода. Она будто бы была не то законной, не то внебрачной женой одного из сыновей Абрама Петровича. Документальных свидетельств этому, кажется, нет, да и где им быть, если известно, какими плодовитыми и любвеобильными были мужские представители знаменитого рода Арапа Петра Великого.
По внешним и внутренним признакам Анненский был тихим, скромным и незаметным человеком. Никогда не преувеличивал свое значение в поэзии. Видел себя не более чем в скромной роли переводчика. В 1904 году вышла его книга переводов древнегреческих поэтов. Так он мало того что назвал ее «Тихие песни» (это само по себе выглядело символом), но и подписался псевдонимом Ник Т-о. С одной стороны эта таинственная изящная грамматическая конструкция сохраняла буквы, входящие в имя Иннокентий, с другой – прочитывалась как отрицательное местоимение «Никто». Только немногие посвященные догадывались о причине такого выбора. Так назвал себя мудрый Одиссей, чтобы спастись из пещеры античного чудовища – одноглазого циклопа Полифема.
Одним из наиболее ярких представителей символизма, его идеологом и вдохновителем была поэтесса Зинаида Николаевна Гиппиус. Она автор пяти поэтических сборников, нескольких романов и автобиографических повестей. Но главная ее заслуга состояла в том, что она сплачивала вокруг себя творческих людей одинакового мировоззрения.
Предки Гиппиус еще в XVI веке переселились из германского княжества Мекленбург в Москву где поменяли фамилию фон Гинген на фон Гиппиус. В Петербурге, в Доме Мурузи на Литейном проспекте, Гиппиус прожила почти четверть века. Здесь, в квартире № 20, был едва ли не самый знаменитый в Петербурге литературный салон. В начале XX века он стал одним из центров общественной жизни столицы, по выражению Г. Чулкова, в салоне собирались все «философствующие лирики» и «лирические философы». В нем царила умная, капризная и прекрасная Зинаида. Отсюда по Петербургу распространялись скандальные сплетни как о ней самой, так и о ее супруге Дмитрии Мережковском. Однако к ней прислушивались, и очень часто ее парадоксальные мысли, шокирующие поначалу непривычной остротой и смелостью, вдруг становились всеобщим достоянием и превращались в общественное мнение, с которым нельзя было не считаться.
Между тем суждения о ней самой носили самый противоречивый характер. В сознании современников она была «то боттичелливской мадонной, то демонической соблазнительницей», что, впрочем, как нельзя лучше отражало общее состояние раздвоенности и противоречивости, царившее во всем обществе того предреволюционного времени. Ее называли «Дерзкой сатанессой» и «Белой дьяволицей». Последнее прозвище ассоциировалось с холодной мраморной скульптурой Венеры, установленной в начале XVIII века в Летнем саду. Скандальную известность в народе скульптура приобрела еще при Петре I. Как мы уже знаем, в народе ее прозвали «Срамной девкой», «Блудницей Вавилонской» и «Белой дьяволицей». По свидетельству современников, в ее сторону многие плевались. У скульптуры пришлось поставить часового.
Как мы уже знаем, холодная и умная красавица Зинаида дразнила посетителей салона экстравагантными нарядами, обволакивала юных поклонников туманом мистики и загадочности, жалила ядовитыми репликами и обвораживала загадочной улыбкой Джоконды. Она была настоящей СтервоЗинкой, как ее иногда называли. Анна Ахматова, много позже, вспоминая о Зинаиде Гиппиус, ворчала, что это была «умная, образованная женщина, но пакостная и злая». Сергей Есенин, познакомившийся с ней в 1915 году, называл ее «Дамой с лорнетом». Она принимала посетителей далеко за полночь, полулежа на козетке, рассматривая гостей в свою знаменитую лорнетку. Ее уважали, ненавидели и боялись одновременно. Еще одним ее прозвищем было Петербургская Кассандра. Она и вправду была не прочь попророчествовать. В то же время в богемном Петербурге к ней относились с известным пиететом и награждали лестными эпитетами: Декадентская Мадонна и Зинаида Прекрасная.
Строго говоря, псевдонимами Гиппиус не пользовалась. Но однажды в полемической статье, выражавшей ее особое отношение к предмету спора, подписалась: Антон Крайний. Однако и этого хватило, чтобы псевдоним стал объектом внимания городского фольклора. В советские времена, когда способы влияния на писательские умы сводились к запретам на публикацию нежелательной литературы, безжалостной правке допущенного к печатному станку текста и немилосердному вымарыванию неугодных имен, появился анекдот.
«В вашей статье цитата из Мережковского, – сурово глядя на автора, говорит сотрудник Горлита. – Как вы ее подпишите? Мережковский запрещен». – «Муж Зинаиды Гиппиус». – «Но Гиппиус тоже запрещена». – «Тогда: муж Антона Крайнева». – «Ну, это другое дело».
В 1920 году, не приняв ни революции, ни советской власти, Зинаида Николаевна Гиппиус выехала за границу. Умерла в эмиграции, так и оставшись непримиримым врагом большевиков и советской власти.
Характерным для эпохи символизма стало вымышленное литературное имя 24-летнего конторщика в железнодорожных мастерских Алексея Максимовича Пешкова – Максим Горький. Впервые оно появилось в качестве подписи к рассказу «Макар Чудра» в тифлисской газете «Кавказ» в 1892 году. Псевдоним прижился не сразу. Вслед за ним появились и другие. Похоже, что Алексей Пешков экспериментировал. Так, например, под одной заметкой в «Самарской газете» он подписался латинским словом Pocatus, что в переводе означает «Мирный». Были и другие пробы. Но в историю русской и мировой литературы он вошел под именем Максим Горький.
К своему знаменитому псевдониму Горький относился с известной долей иронии. Надо сказать, что самоирония для него была, видимо, простой и самой надежной гарантией самосохранения. От распада. Ведь Горькому не раз приходилось разочаровываться в кумирах, в том числе в своих же товарищах-большевиках и в деле, которому он, Горький, старался беззаветно служить. Ему это удалось. Как личность Горький сохранился. Но о том, что ему это стоило, можно только догадываться. Как вспоминает один из собеседников писателя, в последние годы жизни на вопрос, как он оценивает время, прожитое в большевистской России, писатель Максим Горький ответил печальным каламбуром: «Максимально горьким». Кто знает, может быть, при этом он вспомнил, как однажды поссорился с Виктором Шкловским за то, что тот зло бросил ему в лицо: «Человек – это звучит горько!»
