История о том, как Господь повелел Аврааму убить своего сына, — пример перехода от человеческого жертвоприношения к животному. Спустя какое-то время люди осознали, что совсем не обязательно убивать собственных детей по-настоящему, достаточно принести ребенка в жертву символически, подыскав и убив вместо него козу. На самом деле постепенный отход от практики человеческих и животных жертвоприношений в эволюции религии заслуживает внимания. Иудейская, а следовательно, и христианско-исламская традиция зарождались, когда и людей, и животных в жертву приносили в большом количестве.
Что означают подобные отношения с богом? Это желание, чтобы естественный порядок вещей был не таким, каков он есть. Поклонение дает иллюзию, что с помощью некой последовательности ритуальных действий можно повлиять на силы природы, на которые никак иначе воздействовать нельзя. Таким образом, оно подразумевает нарушение естественного порядка вещей, которое И. С. Тургенев выразил так: «О чем бы ни молился человек — он молится о чуде. Всякая молитва сводится к следующему: "Великий боже, сделай, чтобы дважды два — не было четыре!"»
[21] А вот изречение из другой религиозной традиции — еврейская пословица: «Если бы молитвы помогали, молящихся нанимали бы за деньги».
Так помогает молитва или нет? Она определенно никуда не исчезла. Она непосредственно связана с обрядами наших предков и, как я сейчас постараюсь доказать, связана с поведением, присущим всем нам в детстве. Фрэнсис Гальтон, кузен Чарльза Дарвина, задавался вопросом: «Мы столько лет молимся, и никто не знает, помогает это или нет. Существует ли статистика эффективности молитвы?» И он пришел к выводу, что, конечно, существует. Особенно в Британии, поскольку британцы не просто молятся, но молятся по-разному. Кто-то вовлечен в молитвенное дело больше других. Насколько более благосклонны небеса к тем, кто молится чаще? Вопрос задавался в поздние викторианские времена, когда такие взгляды казались еще более кощунственными, чем сегодня. Вот так примерно выглядел подход Гальтона, его представления о научном алгоритме:
Есть множество распространенных недугов, чье течение настолько хорошо изучено, что можно составлять точные таблицы вероятности их продолжительности и исхода. Таковы, например, переломы и ампутации. Соответственно, нам не составит труда набрать из пациентов с переломами и ампутациями две большие группы в разных больницах. Одну составят заметно религиозные личности с кругом набожных знакомых, другую — выраженно хладнокровные и никем не посещаемые. Честно сравнив соответственный ход и результаты лечения, мы получим наглядное доказательство эффективности молитв, если таковой эффективности имеется хотя бы крохотная доля от объема, внушаемого нам вероучителями.
«Такого же рода исследование можно провести в отношении продолжительности жизни людей, за чью жизнь молятся, — пишет он далее. — И в отношении молящихся категорий в принципе».
Сравнив в этой связи средние сроки жизни монарших особ, за которых молятся все подданные, со сроками жизни представителей других категорий, обладающих идентичным благосостоянием, он приводит таблицу результатов. Вывод Гальтон делает следующий: «Монархи — буквально самые мало живущие среди тех, кто обладает преимуществом достатка» — и заключает, что эффективность молитвы по-прежнему не продемонстрирована.
Нет, люди не кинулись в массовом порядке проводить статистические подсчеты эффективности молитв. Сложно сказать, почему нет. Наверное, потому, что не верящим в молитвы это просто неинтересно, а те, кто верит, и так убеждены в их эффективности, поэтому им статистические эксперименты не нужны. Без сомнения, что-то действующее в молитве имеется. Она определенно утешает и успокаивает. Это способ разобраться в проблеме. Это способ переосмыслить случившееся, связать прошлое с будущим. Она помогает. Но не так, как заявлено. Она никак не подтверждает существование бога. Она ничего не говорит о потустороннем мире. Это просто процедура, которая на каком-то уровне улучшает наше самочувствие.
Именно с такого отношения к окружающей действительности мы все начинаем в детстве. Все мы растем в стране великанов, где мы, дети, поначалу очень малы, а взрослые очень велики. А потом, постепенно, проходя этап за этапом, мы вырастаем и вливаемся в ряды взрослых. Но где-то глубоко внутри сохраняется частица детства, которая никуда не исчезла и не повзрослела. Она просто есть. В годы становления мы на непосредственном, абсолютно неопровержимом опыте постигаем, что в мире есть гораздо более крупные, старшие, мудрые и могущественные существа, чем мы. И мы связаны с ними самыми сильными эмоциональными узами. И им случается в том числе на нас сердиться, и тогда нам приходится как-то разбираться с этим гневом. А еще они велят нам делать то, что нам, возможно, делать не хочется, и приходится завоевывать их расположение, извиняться, совершать определенный набор действий. Какова вероятность, что, повзрослев, мы полностью абстрагируемся от этого опыта? Не вероятнее ли, что некая часть нас по-прежнему придерживается испытанной детской практики взаимодействия с родителями и другими взрослыми? Не прослеживается ли тут связь с молитвой в частности и религиозной верой в общем?
Собственно, именно этот скандальный взгляд высказывал Зигмунд Фрейд в «Тотеме и табу» (Totem and Taboo), «Будущем одной иллюзии» (The Future of an Illusion) и других знаменитых работах первых десятилетий XX в.. По мнению Фрейда, «Бог, в сущности своей, не что иное, как возвеличенный отец»
[22]. Да, положим, Фрейд жил в Вене конца XIX в., где господствовала крайне патриархальная иудейско-христианская традиция, поэтому и образ бога у него был крайне патриархальным. Так что, возможно, его выводы применимы не ко всем религиям и не к любому обществу, и тем не менее легко понять, насколько эти религии и общества допускали в отношении себя гипотезу Фрейда.
Если еще конкретнее, взгляд этот заключается в том, что мы начинаем с представления о родителях как о всемогущих и всеведущих и вырабатываем определенную модель взаимодействия с ними (разной степени психической уравновешенности, в зависимости от характера детско-родительских отношений), а затем мы взрослеем и по мере взросления осознаем, что родители несовершенны. В общем-то, никто не совершенен. И в глубине души мы испытываем сильное разочарование. Некая часть нашего сознания уже втянута в иерархию зависимости и подчинения, и вступать на зыбкую почву самостоятельности ей не хочется. Среди множества доводов, которые приводятся в пользу военной организации и других жестких иерархических структур, есть и отсутствие необходимости принимать самостоятельные решения. Оно дает ощущение спокойствия. И вот, согласно Фрейду, мы переносим на космос собственные эмоциональные установки. С тем, что это многое объясняет о религии, можно соглашаться или не соглашаться, но задуматься об этом, я считаю, полезно. Как писал Ф. М. Достоевский в «Братьях Карамазовых»
[23], «нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, перед кем поклониться».
