– Да не насиловал я её! – взревел Цезарь. – Все об этом знают! Это Могилевский. Могилевский не смог утерпеть и…
– Могилевский, – тётя Поля кивнула. – Но план изначально был твой. Ты так хотел свободы, что ж, я тебе её обеспечу. Оля, подай мне, пожалуйста, вон тот маленький пульт.
– Осенька, прошу! – хрипло взмолился Сашка. – Прошу тебя, девочка моя, солнышко, самая умная, самая ласковая, прости! Пожалуйста, прошу тебя!
Я почувствовала, как по лицу текут горячие слёзы, взяла с панели управления маленький чёрный пульт и вернулась с ним к тёте Поле. Я проклинала себя за неуместную жалость, я ненавидела себя за слабохарактерность, но если выбирать между ним и Просто Полиной Ивановной… Проклятье! Как же я ненавижу, когда выбора нет!
– Я не могу, – прошептала я, не глядя на того, кого всю жизнь считала братом. Он и был мне братом, пусть не родным, но всё-таки. – Я не могу.
Торопливо протянула пульт хмурой женщине и сразу же отвернулась, чтобы не передумать.
А он рассмеялся. Рассмеялся неожиданно хорошим, весёлым смехом.
– Да чтоб мне сдохнуть, – выдавил он сквозь смех. – Расскажи кто – не поверил бы. Я просто эпический неудачник.
Он подмигнул мне левым глазом и спокойно улыбнулся.
– Хрен с ним со всем, раз уж всё равно не вышло. Хотел свободы и бессмертия, а получил шиш на постном масле. Что ж, в одном старая ведьма права: надо уметь расплачиваться по счетам, а я тебе задолжал, Осенька. Ох, задолжал.
Кресло под ним, загудев, вздрогнуло, и бледное лицо с ямочкой на подбородке исказила болезненная судорога.
– Может, оно и к лучшему, – простонал он. – По-другому жить я всё равно не умею.
Я сжала кулаки так, что ногти до боли впились в ладони и, захлебываясь в слезах, выдохнула:
– Почему ты не отдал меня им?
– Может, они плохо просили, – усмехнулся Сашка. – Я ведь тебя особо не прятал никогда. Башня Одиночества? Чушь какая. Ты сама из неё удрала, когда припекло, так что уж о них говорить?.. А не просили, потому что боялись. Спросишь меня, чего?
А когда я отрицательно качнула головой, закрыл глаза, пробормотав:
– Я всегда знал, что ты умная девочка. Уходи.
Я ревела уже вслух, размазывая слёзы по лицу. Потому что каким бы скотом он ни был, как бы я ни кричала о том, что ненавижу его, я его всё равно любила где-то. За то, что он был строг со мной, за то, что любил. Наверное, даже за то, что выкрал тогда. Кто знает, кем бы я выросла, останься с родителями.
И уж точно не встретила бы Севера.
И ещё мне его, вопреки всему, было жалко. Десять минут назад я хотела попросить Полину Ивановну пристрелить гадёныша, а сейчас ревела, потому что сердце разрывалось от боли за него.
Не чувствуя ног, ничего не видя вокруг, я побрела к выходу.
– Не кори себя! – крикнула мне в спину Полина Ивановна, когда я поднялась до середины лестницы. – Он будет жить, обещаю.
– Разве это жизнь? – вздохнул Сашка. – Прости меня, Осенька.
Я пулей вылетела из зелёного вагончика и бежала до тех пор, пока мой взгляд не зацепился за лежавший на земле дневник моей бабки. Упала на землю, прижавшись лицом к потерянной тетради, и закрыла голову руками, мечтая спрятаться от всего мира.
Почему это всё должно было случиться именно со мной? Почему похитили меня, а не какую-то другую девочку? Почему у меня оказался такой брат? Что мне сделать, чтобы научиться прощать? Я должна радоваться, что мои родители живы, что нашлись, а я переживаю и не могу им простить… Чего? Того, что они не замечают своей ущербности? Кто сказал, что ущербны они, а не я? Чем я лучше? Разве только что я не поступила жестоко? Разве не сделала выбор, в результате которого пострадает человек, которого я любила всю жизнь? Злилась на него, временами ненавидела за строгость, но любила. Любила же! Боги, кто мне ответит, что правильно, а что нет? Я запуталась. Я так запуталась. Я ничего уже не понимаю.
На мои плечи опустились тяжёлые руки и хриплый со сна голос пробормотал:
– Я проснулся, а тебя нет. Напугала меня. Ты к Полине Ивановне ходила? С ней что-то случилось? Почему ты плачешь?
Запрокинув голову, я посмотрела на Северова.
– Сень, – прошептала, глотая слёзы, – как ты живёшь со всем этим? Со смертями, с неправильными и тяжёлыми решениями? Как?
Он поднял меня на руки, прижав к своей груди, как ребёнка, и я благодарно обвила крепкую шею руками.
– Я в твоих объятиях всё время реву, – пробормотала, когда он уже подходил к общежитию.
– Мы исправим эту неправильную статистику в более приятную сторону, обещаю, – ответил мой парень. – Только объясни, что происходит.
И я объяснила, всхлипывая, жалуясь на жизнь, обзывая себя тряпкой. Объяснила, не зная толком, какой реакции на свой рассказ ждать.
– Как же ты устала, – прошептал Арсений, когда я замолчала. – Совсем мы тебя замучили, мой воробей.
Я так и заснула в его объятиях, зарёванная и несчастная, запутавшаяся в своих чувствах, бестолковая размазня.
Но, как это часто случается, проснулась со свежей головой и чётким планом.
– Пойдём к ним, – позвала Северова. – Сейчас.
– Но как же… – он кивнул в сторону стола, где лежали благополучно забытые дневники моей мамы и моей бабушки.
– Она сама сказала: возьми столько времени, сколько тебе нужно, – жалобно пояснила я. – Я просто сейчас не могу.
Они улетели вечером того же дня, безропотно приняв моё решение.
– Но ты позволишь хотя бы навещать тебя? – спросила на прощание мама, и я обречённо кивнула. Разве я могла отказать?
Мы даже обнялись и поцеловались, и я скрепя сердце пообещала, что да, конечно, когда-нибудь не сейчас, обязательно приеду в гости.
Когда разберусь в себе. Когда научусь прощать. Может быть, когда повзрослею. Север долго обсуждал с отцом и дедом вопросы безопасности, категорически отказался от того, чтобы при Корпусе остался дядя Серёжа, который, прощаясь, спросил у моего парня:
– И как оно?
– Что?
– Ощущаешь изменения после слияния?
Арсений хмуро глянул на него, а я прижалась испуганно к теплому боку. Почему-то подумалось, что если Руслан Стержнев узнает о том, что в жилах Арсения течёт голубая кровь, нас никогда не оставят в покое. Они же так трясутся над генофондом!
– Да не дёргайтесь вы, – проворчал дядя Серёжа. – Никто вас не тронет. Но от помощи не отказывайтесь. В Заповеднике сейчас чёрт-те что начнётся. Думаю, затрещит по швам ваш Яхон, да и не только он.
– Затрещит, – Арсений кивнул, крепче прижимая меня к себе. – Но мы справимся.
Они улетели тем же вечером, а спустя ещё три дня в Корпусе неизвестно откуда появились два новых человека: женщина лет сорока, рыжеволосая, смешливая, со снайперской винтовкой в чёрном кожаном чехле, и парализованный однорукий старик в инвалидном кресле.
