– К-какую пропасть? Что за чертовщина? Кристобаль, в конце концов, вы же ему только что объяснили! Я говорю, профессор, что ваш эксперимент опасен! Понимаете? Институт можно повредить, понимаете?
– Я-то все понимаю, – визжит Выбегалло. – Я-то не позволю идеальному человеку вылупляться среди чистого поля на ветру! И Модест Матвеевич вот тоже понимает! Там мы имеем что? – Он указывает в пространство. – Природу! Стихии! Снег вон идет. Значит, считайте: обшивка сгниет, пружины лопнут. А кому отвечать? Модесту Матвеевичу!
– Это убедительно, – говорит Модест Матвеевич раздумчиво.
– Да он весь ангар вам разворотит, – говорит Федор Симеонович. – Этот эксперимент надо проводить не ближе пяти километров от города! А лучше дальше…
– Ах, вам лучше, чтобы дальше? – зловеще вопрошает Выбегалло. – Понятно. Тогда уж, может быть, не на пять километров, Федор Симеонович, а прямо уж на пять тысяч километров? Подальше где-нибудь, на Аляске, например! Так прямо и скажите! А мы запишем!
Воцаряется молчание, и слышно, как грозно сопит Федор Симеонович, потерявший дар слова.
– За такие слова, – цедит сквозь зубы Хунта, – лет триста назад я отряхнул бы вам пыль с ушей и провертел бы в вас дыру для вентиляции…
– Ничего, ничего, – отвечает Выбегалло, – это вам не Португалия. Критики не любите…
– А ведь вы пошляк, Выбегалло, – неожиданно спокойным голосом объявляет Федор Симеонович. – Вас, оказывается, гнать надо.
– Критики, критики не любите, – отдуваясь, твердит Выбегалло. – Самокритики не любите…
– Значит, так, – вмешивается Модест Матвеевич. – Как представитель администрации и хозяйственных отделов, я в науке разбираться не обязан. Поскольку товарищ директор находится в отъезде, я могу сказать только одно: обшивка должна остаться целой, и пружины в порядке. В таком вот аксепте. Доступно, товарищи ученые?
С этими словами, переложив папку под другую мышку, он торопливо удаляется.
– Критики не любите! – в последний раз торжествующе восклицает Выбегалло и тоже удаляется.
Хунта и Киврин безнадежно глядят друг на друга.
– А что, если я превращу его в мокрицу? – кровожадно говорит Хунта.
– Лучше уж в стул, – говорит Федор Симеонович.
– Можно и в стул, – говорит Хунта. – Я охотно буду на нем сидеть.
Федор Симеонович спохватывается.
– Г-голубчик, о чем это мы с тобой говорим? Это же негуманно… – Взгляд его падает на Хому. – Минуточку, дружок! Подите-ка сюда, подите!
Хома, сдернув кепочку, неуверенно приближается, искательно улыбаясь.
– Скажите-ка, дружок, – спрашивает Федор Симеонович. – Какие там у вас с Выбегаллой задействованы мощности?
Хома пытается уменьшиться в размерах, но Хунта ловко хватает его за ухо и распрямляет.
– Отвечайте, Брут! – гремит он.
– Да я-то что? – ноющим голосом говорит Хома. – Как мне приказали, так я и сделал. Мне говорят на десять тысяч сил, я и дал десять тысяч!
– Каких сил?! – восклицает Федор Симеонович, раздувая бороду.
– Ма… магических, – мямлит Хома.
– Десять тысяч магических сил?! – Ошеломленный Хунта отпускает Хому, и тот мгновенно улетучивается. – Теодор, я принимаю решительные меры.
Он взмахивает умклайдетом, длинным и блестящим, как шпага.
И сейчас же в отверстые ворота ангара с ревом вкатываются гигантские «МАЗы», груженные мешками с песком, козлами с колючей проволокой, пирамидальными надолбами, бетонными цилиндрами дотов. Целая армия мохнатых домовых облепляет грузовики, со страшной быстротой разгружает их и начинает возводить вокруг помоста с яйцом кольцо долговременных укреплений.
– Десять тысяч магосил! – бормочет Федор Симеонович, ошеломленно качая головой. – Однако ж, друзья мои! Это же нельзя просто так… Это ж рассчитать надо было!.. Это же в уме не сосчитаешь!
Оба они поворачиваются и смотрят на Сашу. У Саши несчастное лицо, но он еще ничего не понимает и пытается хорохориться.
– А в чем, собственно, дело? – бормочет он, озираясь в поисках поддержки. – Ну, рассчитал я ему… заявка была… модель идеального человека… Почему я должен был отказывать?
– А потому, голубчик, – внушительно говорит ему Федор Симеонович, – что вы спрограммировали суперэгоцентриста. Если нам не удастся остановить его, этот ваш идеальный человек сожрет и загребет все материальные ценности, до которых сможет дотянуться, а потом свернет пространство и остановит время. Это же гений-потребитель, понимаете? По-тре-би-тель!
– Выбегалло – демагог, – добавляет Хунта. – Бездарь. Сам он ничего не умеет. И выезжает он на таких безответных дурачках, как вы и этот алкоголик – золотые руки.
Под сводами ангара вспыхивают яркие лампы. Хома Брут с переносной кафедрой на спине поднимается на помост и устанавливает ее рядом с диваном. На кафедру взгромождается профессор Выбегалло.
Корреспонденты бешено строчат в записных книжках, щелкают фотоаппаратами, жужжат кинокамерами. Ассистенты Выбегаллы в белых халатах устанавливают вокруг дивана мешки с хлебом и ведра с молоком. Один из них приносит магнитофон.
Выбегалло залпом выпивает стакан воды и начинает:
– Главное – что? Главное, чтобы человек был счастлив. А что есть человек, философски говоря? Человек, товарищи, есть хомо сапиенс, который может и хочет. Может, ета, все, что хочет, а хочет, соответственно, все, что может. В моих трудах так и написано. (Корреспондентам.) Вы, товарищи, все пока пишите, а потом я сам посмотрю, какие надо цитаты вставлю, кавычки, то-сё… Продолжаю. Ежели он, то есть человек, может все, что хочет, и хочет все, что может, то он и есть, как говорится, счастлив. Так мы его и определим. Что мы здесь, товарищи, перед собой имеем?..
Пока Выбегалло говорит, с гигантским яйцом происходят изменения. Оно покрывается трещинами, сквозь которые пробиваются струйки пара.
– Мы имеем модель. То есть мы пока имеем яйцо, а модель у ей внутре. Имеется метафизический переход от несчастья к счастью, и это нас не может удивлять, потому что счастливыми не рождаются, а счастливыми, ета, становятся в дальнейшем. Вот сейчас оно рождается или, говоря по-научному, вылупляется…
Яйцо разваливается. Среди обломков скорлупы на диване садится удивительно похожий на Выбегаллу человек в полосатой пижаме. Поперек груди белая надпись: «Выбегалло-второй Счастливый». Человек, ни на кого не глядя, хватает ближайшую буханку хлеба и принимается с урчанием пожирать ее.
– Видали? Видали? – радостно кричит Выбегалло. – Оно хочет, и потому оно пока несчастно. Но оно у нас может, и через это «может» совершается диалектический скачок. Во! Во! Смотрите! Видали, как оно может?.. Ух ты мой милый, ух ты мой радостный… Во! Во как оно может!.. Вы там, товарищи в прессе, свои фотоаппаратики отложите, а возьмите вы киноаппаратики, потому как мы здесь имеем процесс… здесь у нас все в движении! Покой у нас, как и полагается быть, относителен, движение у нас абсолютно. Но это еще не все. Потребности у нас пойдут как вширь, так, соответственно, и вглубь. Тут говорят, что товарищ профессор Выбегалло, мол, против духовного мира. Это, товарищи, клеветнический ярлык! Нам, товарищи, давно пора забыть такие манеры в научной дискуссии! Все мы знаем, что материальное идеть впереди, а духовное идеть позади, или, как говорится, голодной куме все хлеб на уме…
