Пострадавшему помогают встать, подают ему зонтик.
– Спасибо, – запинаясь, бормочет пострадавший. – Ох, большое спасибо.
А в толпе хоть бы кто голову повернул.
Лора, бывшая жена Нурланна, принимает бывшего мужа в своей гостиной. Гостиная обставлена не просто богато, но изысканно, поэтому очень странно видеть на безукоризненном мозаичном паркете под портьерами, закрывающими окна, обширные темные лужи.
– Я пригласила тебя сюда не для того, чтобы обмениваться резкостями, – говорит Лора. – У меня к тебе дело. Однако я не хочу говорить о нем без моего адвоката. Имей терпение. Он должен прийти с минуты на минуту.
– Прекрасно, – произносит надменно Нурланн. – Поговорим о чем-нибудь другом. Где Ирма?
– Прекрасно, – в тон ему произносит Лора. – Поговорим об Ирме. Ты, безусловно, будешь рад услышать, что твоя дочь делает большие успехи в муниципальной гимназии и что ее лучший друг – сын гостиничного швейцара.
– Во всяком случае, ничего плохого я в этом не вижу.
– Ну конечно, было бы гораздо хуже, если бы твоя дочь получала образование в Женеве или хотя бы в Президентском колледже в столице… Мы же демократы! Мы плоть от плоти народа!
Нурланн не успевает ответить, потому что в гостиной появляется рослый человек в черно-белом клетчатом пиджаке и при клетчатом же галстуке. Нурланн не сразу соображает, что это тот самый проповедник, который давеча вещал с регулировочной тумбы.
– Знакомьтесь, – произносит Лора. – Мой адвокат. А это – мой бывший муж, профессор Нурланн.
– Прошу прощения, я несколько опоздал, – говорит адвокат, кладя на стол бювар и усаживаясь. – Но тем больше оснований у нас перейти прямо к делу. Вот бумага, профессор. Моя клиентка хотела бы, чтобы вы эту бумагу подписали, а я, как свидетель и как юрист, удостоверил вашу подпись.
Нурланн молча берет бумагу и начинает читать. Брови его задираются. Он поднимает глаза на Лору.
– Позволь, – несколько растерянно говорит он. – На кой черт тебе это надо? Кому какое дело?
– Тебе трудно поставить подпись? – холодно осведомляется Лора.
– Мне не трудно поставить подпись. Но я хотел бы понять, на кой черт это нужно? И потом, это все вранье! Ты никогда не была верной женой. Ты никогда не ходила в церковь. Аборты ты делала! Только в мое время ты сделала три аборта!
– Господа, господа, – примирительно вступает адвокат. – Не будем горячиться. Профессор, я знаю, вы атеист. Ваша подпись под этим документом не может иметь для вас никакого значения. Она ценна только для моей клиентки. И не из юридических, а исключительно из религиозных соображений. Считайте свою подпись под этим документом просто актом прощения, актом братского примирения…
Он замолкает, потому что в глубине квартиры раздается какой-то лязг, дребезг, звон разбитого стекла. Нурланн еще успевает заметить, как внезапно побелело и осунулось лицо Лоры, как пришипился, втянув голову в плечи, клетчатый адвокат, но тут дверь в гостиную распахивается, словно от пинка ногой, и на пороге возникает Ирма.
Это девочка-подросток лет пятнадцати, высокая, угловатая, тощая, на ней что-то вроде мини-сарафана, короткая прическа ее схвачена узкой белой лентой, проходящей через лоб. Босая. И мокрая насквозь. Но ничего в ней нет от «мокрой курицы», она выглядит, как если бы в очень жаркий день с наслаждением искупалась и только что вышла из воды.
Лора и адвокат встают. Физиономии их выражают покорность, в них что-то овечье.
Ирма с бешенством произносит:
– Я двадцать раз просила тебя, мама, не закрывать окна в моей комнате! Что прикажешь мне делать? Выбить их совсем? Я выбила одно. В следующий раз выбью все.
Лора, совершенно белая, пытается что-то сказать, но из горла ее вырывается только жалобный писк. Адвокат, втянувши голову в плечи, смотрит себе под ноги. Ирма обращает взгляд на Нурланна. Тоном ниже, без всякой приветливости, произносит:
– Здравствуй, папа.
– Здравствуй, здравствуй, – говорит Нурланн озадаченно. – Что это ты сегодня так развоева…
Ирма прерывает его:
– Мы с тобой еще поговорим, папа. Может быть, уже сегодня вечером. Ты нам нужен.
И вновь – матери:
– Я в двадцать первый раз повторяю: не закрывай окна в моей комнате. В двадцать первый и последний.
Она поворачивается и уходит.
Воцаряется неловкая тишина, и адвокат, криво ухмыляясь, говорит:
– Дети – дар божий, и дети – бич божий.
И тут Лора срывается.
– Ну что – доволен? – визжит она, перегнувшись через стол к Нурланну. – Видел, как твоя дочь плюет мне в лицо? Как вытирает об меня ноги, словно не мать я ей, а половая тряпка? Тебе, наверное, тоже захотелось? Плюй! Топчи! Унижай! Не надо со мной церемониться! Да, я грешница, я грязь, я сосуд мерзостей! Я убивала нерожденных младенцев моих, я блудила, я ненавидела тебя и блудила с кем только могла! Я смеялась над Богом… я, тля ничтожная! Это ты, ты научил меня смеяться над Богом! А теперь втаптываешь меня в ад, в вечный огонь… В серу меня смердящую, в уголья! Дождался! Вон она, тьма страшная, кромешная, надвигается на мир! Сколько еще дней осталось? Кто скажет? Это Суд идет! Последний Суд! Все перед ним предстанем, и спросится с тебя, зачем не простил женщину, которая была с тобою единой плотью и кровью, зачем толкнул ее в пропасть, когда одной лишь подписи твоей хватило бы, чтобы спасти ее! Лжец! Лжец! Чистая я! Перед Последним Судом говорю, я – чистая! Не было ничего, клевещешь! Подписи пожалел, единого росчерка!
– Да провались ты… – бормочет ошеломленный Нурланн и хватается за авторучку.
Вечер. На улицах тьма кромешная. Дождь льет как из ведра, а молний почему-то нет. Нурланн ведет машину по пустым улицам. Дворники не справляются с водой. Уличные фонари не горят, и лишь в редких окнах по сторонам улицы виден свет. В свете фар появляются посередине улицы какие-то неопределенные фигуры. Нурланн совсем сбрасывает газ и наклоняется над рулем, пытаясь разобрать, что же там происходит за серебристыми в свете фар струями дождя.
А происходит там вот что.
Половину мостовой занимает большой легковой автомобиль, стоящий с погашенными огнями и распахнутыми дверцами. На другой половине двое здоровенных мужиков в блестящих от воды плащах пытаются скрутить мальчишку-подростка, который отчаянно извивается, брыкается длинными голыми ногами, отбивается острыми голыми локтями, крутится вьюном – и все это почему-то молча.
Лимузин Нурланна останавливается в пяти шагах от этой потасовки, фары его в упор бьют светом, и тогда один из мужиков бросает мальчишку и, размахивая руками, орет:
– Назад! Пошел отсюда! Мотай отсюда, дерьмо свинячье!
Поскольку ошеломленный Нурланн и не думает мотать отсюда, просто не успевает подчиниться, мужик в бешенстве бьет кованым сапогом по правой фаре и разбивает ее вдребезги.
