– Сколько он отстегивал тебе с дохода? И вот: вы же не общаяетесь с животнорожденными, так?
– У тебя примитивное, дикое мышление существа из агрессивного неразвитого мира. Прайд был для всех нас добровольным и счастливым… А что не общаемся, это я – сгоряча… Я тогда воообще невесть что говрила, хотела тебя обидеть. И еще боялась, что ты меня – во фрахт… Извини. Мы стараемся не общаться. Когда нас игнорируют.
– Допустим, я не обиделась, но вот сейчас скажу: мы на мели. Гляди, какой состоятельный стрекозел, пусть он пользует тебя. И только попробуй не телепать ему радость. Это честь или работорговля?
– Сима, нельзя все на свете так ужасно упрощать, есть культурные особенности, – слезы проложили постоянные дорожки по щекам Гюль. – Мы живем прайдом, тонко чувствуя музыку, мы близки к искусству. Мы вдохновляем мастеров и сами питаемся их радостью творения. А ты… ты… всю мою память искажаешь! Я уже не могу отличить то, что было от того, что ты грубо и пошло домыслила.
Я зажмурилась и домыслила еще грязнее, подробнее. Гюль всхлипнула. Значит, и это не перебор.
– Если мы встретим твоих, будут жертвы, – тихо предупредила я. – Так что давай постараемся их не встречать. Аффект – штука паршивая.
Она промолчала и побрела по широкой аллее, трогая здешние деревья, кричаще-яркие, ненастоящие. Я шагала следом и старательно думала ей передачку, которую видела еще на Земле, незадолго до отбытия. Про веселые улицы в Таиланде. Там можно кого угодно зафрахтовать, все только «за». И празднику нет конца, пока вас с ним не разлучит ранняя смерть… Моя широта взглядов успешно вмещает сам вид на такой праздник. Но при одном исключении. «Фрахтуемых» там отбирают еще детьми, чтобы сдавать педофилам, обкалывать и резать до товарного вида. Малышня не решает, что хорошо или плохо, есть ведь мнение взрослых. И есть бизнес. Как говорится, ничего личного. А я всегда верила, что свобода, какую бы она уродливую форму ни избрала, возможна лишь по личному выбору.
– Ну, вообще-то, я клон, – тихо сказала Гюль. – Тут есть особенности закона. Называются они «воля оригинала, сформированная в трезвом уме при свидетелях». Это до пятнадцати циклов приоритетно. Если клон. Потом проводят оценку личного интеллекта и проверяют одушевленность. И мы уже сами… Я была там счастлива, понимаешь? Не надо на меня давить. Это моя память, не лезь.
– Я не телепат.
– Ты орешь мысли! – она обернулась, цепляясь за ствол, и принялась визжать тонко, незнакомо. – Оглушительно орешь! Кто ты такая, чтобы мне долбить изнутри череп? Только посмей меня еще раз пожалеть! Ты… ты дрянь! Ты вообще никогда не была счастлива, даже с одним плохо обученным и лживым партнером. А я – музыкальный инструмент. Я… гейша.
Она выудила нужное слово из хлама в моей голове, сразу сдулась и села на корточки, вытирая слезы и горбясь. Если бы я умела мысленно помолчать, я бы именно это и сделала. Но я и язык-то прикусываю редко, а уж мысли мои всегда несутся без руля и тормозов.
– Любимых не фрахтуют. Пошли, надо слегка напиться.
– Много ты понимаешь, – более мирно упрекнула Гюль, встала и жестом указала направление. – Там рестораны нашего метаболизма. Километра три по прямой, если я верно помню. Дура ты. Любовь – это примитивная химия. Не более.
– Меня интересует уважение, – отшила я её. – А химию я даже в школе никогда не сдавала выше трояка, разве из жалости тянули на четверку. Если мама за меня просила. Гюль, у тебя могут быть дети?
– Сейчас – нет, – почти без слов признала она. – Мы двухконтурные, это примерное понятие, ты все равно не захочешь разбираться. Все куда сложнее, чем твои мысли про гормоны, уколы и операции. Это фундаментальное вмешательство, исполненное по воле оригинала моей клон-последовательности. Я думала найти тут хорошего специалиста, второй контур не так и просто убрать.
– Ты реально двухконтурная, полноприводная дура, уж прости, – отмахнулась я. – У нас есть знакомый: Кит. Как можно выбирать из толпы модных уродователей, имея шанс попросить у настоящего кэфа? Древнего.
– Он же сгинул.
– Он не золотая рыбка, чтобы исполнять желания. Пошли жрать. Потом по плану. У нас ведь есть план.
– Хватит донимать меня тем, чего я боюсь до судорог. От мысли, что ты все еще не зарыла «топор войны», я делаюсь полудохлой. Все это принадлежит ему, – Гюль обвела рукой пространство, намекая на звездное скопление близ габа «Зу». Домыслив фразу, Гюль скисла скорее, чем самое негодное просроченное молоко. – Надо же было тебе назначить такого врага.
– Он сам вызвался, – отмахнулась я.
– Разумные в белковом универсуме знают, что допустимо и что нет, – жалобно вздохнула Гюль. – Только ты… не местная. Тебе забыли сказать. Сима, с ним никто не связывается. Он не при власти, он – возле. В тени, это еще хуже. Сима, мне жаль Дэя и все такое… но тут ничего не поделаешь. Игиолф Седьмой непобедим, единственно верный способ уцелеть – сойти с его пути. Иначе раздавит и не заметит.
– Ой-ой, я вся плачу, аж растекаюся. Одна беда: мне пофиг. Средств нет, репутации нет, имущества ноль, семья отсутствует. Зато, если я себя не уважаю, это финиш, это мне кранты. Так что я неуязвима и я баран… потому что не овца, вот! Хочешь дрожать – вали на все четыре стороны и рыдай в безопасности.
– Пропадешь без меня, – шепнула Гюль по своей привычке телепата, так тихо, что лишь в черепе и слышно, изнутри. – И мне без тебя… скучно.
Если честно, сочувствую ей. Всю жизнь она провела за спиной урода, о котором я не слышала толком ничего и в лицо при встрече не узнаю. Зато я просмотрела сведения по Грибовидной туманности. То еще местечко, Голландия нервно курит и вымирает от зависти.
Всесортные психи, думающие чем угодно, только не головой, постепенно заселили несчастные звезды, которым иной раз противно освещать разнообразную жизнедеятельность, нацеленную на удовольствие. Отринув устаревшую модель семьи, в сладкой дымке туманности народ чего только не вытворяет. Туда летают отдыхать, как в зверинец. Чтобы поглазеть, поржать и сфоткаться на фоне местных. Там живут прайдами. Век за веком совершенствуют многоцелевых роботов одного и того ж назначения. Создают генераторы эйфории и кайфомашины, пробуют нюхать и пыхать – ну, типа в школе не наигрались.
Я не против свободы в её полноте, аж до мозговой горячки и ампутации извилин. Просто свобода по мне – это выбор. Всегда. С открытыми глазами. А если родилась клоном, топала строем за божественным, варила его мысли под крышечкой и тщательно, как пыль, вытирала свои – это не свобода. Это черт знает что. Покойная мамина бегония, и та знала о жизни больше, стоя на окне.
В Грибовидной местные психи живут припеваючи, припиваючи и заедаючи всласть. Имеют по тысяче единиц условного интеллекта и пользуют их, чтобы ни хрена не делать. Поэтому мегатонн кайфа у них – завались. А универсум помаленьку подбирают под себя имперцы, так называемые «истинные люди». Минимум генных игр, много борьбы за место под звездами, крепкие локти и нерастраченная агрессивность молодой расы. Я сразу их невзлюбила? Это потому, что признала за своих. За людей.
