Отсек в целом шарообразный, мы в среднем уровне – сама крупном, его палуба как раз делит шар пополам. Свет яркий, туман под ногами клубится умеренно, драгоценности висят, лежат и плавают согласно замыслу создателей – чтобы смотреться как можно лучше. Покупатели бродят, всем видом выражая сонливость, она же – жажда скидки непомерной и боязнь упустить нечто ценное. Кроме состоятельных есть еще безденежные: их водят по прозрачной силовой трубе экскурсионного типа. Как раз теперь очередные жертвы моды цокают каблуками мимо нас – к центральному диску лифта.
– Справа вы можете наблюдать так называемые эмо-эскизы расы пыров, – гнусаво и нудно вещает лекторша, типовая, как будто эволюция вся прошла на цыпочках мимо, и мымра успешно проспала события на стульчике в музее. – Художественная ценность искусства пыров, расы молодой и духовно незрелой, на данный момент подвержена обоснованной критике со стороны экспертов и ценителей. Слева вы можете видеть куда более взрослые и тонкие, наполненные аллюзиями и неуловимыми отсылами к классике образцы коллекции из туманности Тролл…
– Это неслыханно, – звонко возмутилась Гюль, что-то сотворила с пространством, первый раз используя свой статус габута. – Это клевета!
Силовой канал экскурсии обрубился в замкнутую дугу – и музейная моль заткнулась на полуслове, налетев на свежесозданную стену. Я отползла в стороночку и насладилась редким зрелищем: Гюль гневается и громко вещает, одна и без всяких там подпорок для самостоятельности – ну, вроде меня. Ей идет. Она сразу делается действительно красивой. Прямо-таки шикарной. Царственной даже.
– Вся ваша Тролловая коллекция не стоит ни единого взгляда, это бесконечно вторичное, подражательное и бездушное копирование, а порой прямой, не прикрытый намеком на вдохновение, плагиат, – бушевала Гюль, одновременно прилаживая могучую пырскую цепь на свое тонкое запястье. – В нашем белковом мире не так много рас и мастеров, еще способных сказать свое слово в искусстве, не опасаясь сравнений с древними, модными и общепризнанными. Пыры уникальны в этом отношении. Третий сезон их эмо-стиль поражает воображение тех, у кого есть воображение, а это – не вы! Нарочито грубая обработка части поверхности, эффект ковки и пайки по древним технологиям открытого пламени, гравировка и чеканка – ручная в самом полном смысле! И главное: настройка под владельца, если он достоин такой настройки.
Гюль презрительно отвернулась от остолбенелой экскурсии. Ловким движением распустила волосы, с утра убранные в плотную сетку на затылке, темную, без единой блестки. Змейки кос оплели Гюль целиком – до колен, как в день нашего знакомства. Они волновались и чуть вздрагивали.
Рука с браслетом, горящим алым и золотым, медленно поднималась до уровня лица, ладонь танцевала, как пушинка на ветру. Гюль улыбалась с закрытыми глазами и шептала.
– Радость.
Браслет обвился змеей, текучей и гладкой, оброс искристым ореолом ворсинок. Покупатели, которые до того свободно бродили по ярусу, стали оглядываться и сбиваться в стадо, жующее сопли зависти.
– Гнев.
Браслет затвердел, с опасно-сухим щелчком вырастил шипы. Гюль, по прежнему не открывая глаз, исполнила несколько сложных выпадов, напоминающих сразу и танец, и боевую тренировку.
– Влюбленность…
Гюль сменила ритмику движения, превратив его в мягкий, крадущийся шаг, косички волновались, вся фигура стала гибкой и трепетной, как травинка на ветру. Гюль замерла, приоткрыла глаза, чтобы смотреть в упор на огромного, как сказочный орк, человека. Ему навигаторша подарила очень долгий взгляд, затем медленно протянула руку, вздрагивающую так, словно в ладони бьется сердце – и браслет стек в ладонь, и стал золотым сердцем.
– Гюль, ты блин – гейша, – прошептала я.
– Гюль, – прорычал орк, поцеловал запястье, перевернув лодочку ладони и приняв сердце-браслет, чтобы немедленно его вернуть на ту же руку. Ткнул в золотую цепь и буркнул по-хозяйски: – Вдохновение.
Браслет раздался в ширину и охватил руку сплошным узором от запястья до локтя. Гюль порозовела и заморгала. Орк гулко бухнул себя кулаком в грудь.
– Бмыг. Проглоти меня губр, если я смогу хоть что сваять без достойного ужина. Надо шлем обмыть, да?
Гюль порозовела еще плотнее и покорно кивнула. Если судить по горячей темноте раскрытых во всю радужку зрачков, мастер мог рассчитывать не только на ужин. Его самым настоящим образом обожали…
– Так, так, – забормотала я, старательно перерывая в голове данные по происшествиям. – Надо мне бежать, там драка в отделе приема претензий. Гюль, я одна управлюсь. Слышала?
Ни фига она не слышала. Так и стоит, продолжая что-то танцевать кончиками пальцев, трепеща ноздрями и неотрывно глядя на орка. Сам орк мотает на палец косичку, сопит и молчит, как бревном по черепу стукнутый, вон – взгляд не фокусируется. Гюль вздрогнула, очнулась, встала на цыпочки и шепнула пыру в ухо нечто важное. Румянец сполз с её щек…
– Вдохновение, – проревел пыр с прежним энтузиазмом. – Туманность, не туманность, все одно. Полетели на Эльб? Знатные скалы, можно интересно лазать. И дур, – он с ненавистью уставился на экскурсию, – нет. Холодно там.
– Полетели, – отозвалась Гюль, восстанавливая золотистость кожи.
Я услышала её ответ в голове – потому что она уже так вырубилась, что не отличала прямую речь от словесной… И пошла за пыром, как на привязи. И чихать ей сразу стало на обязанности габута, на весь тутошний бардак со стразами и на подругу, – то есть меня.
Это было немного грустно. Вдруг я ощутила приступ одиночества. Первый раз за время пребывания в универсуме стало холодно и грустно. Толпа – она иногда угнетает. Тем более такая, составленная из многоцветных стад коров и овец, обремененных средствами и ограниченных в чем-то более важном по моему личному счету ценностей.
– Ну, вам же хуже, – мстительно пообещала я всем сразу, слепо глядя в пространство.
И поперла улучшать себе настроение в отделе претензий. Что может быть круче скандала, если на душе слякотно? Большой скандал!
Претензии принимали в исключительно гладко отлаженном автоматическом режиме. Даже самая тупая корова оформила бы все за одно движение непрерывно жующих челюстей. Разумные не справлялись. Они вообще не смотрели по сторонам: для половины, а то и больше, это было невозможно. Напялили на лицо непроницаемые очки, вклеили в глаза линзы, завесили лица целиком какими-то гибкими штуковинами – и потребляли бестолковый информационный шлак. Натыкались друг на друга, упирались в габаритов и ощупывали их, недоумевая. Роняли вещи и бестолково вставали на колени, хотя в толпе это – верное увечье. С десяток молодых дрюккелей в серых хламидах пытались оберегать порядок. Ребят было жалко. Вероятно, они тут проходили социальную адаптацию, совсем как Билли. Потому что смотрели на толпу с отчаянием, жались друг к другу и от напора наглости – робели. А когда осознавали, что для придурков нет святого даже в квиппе – впадали в ступор.
Я почесала морфа. Он встрепенулся и быстренько соорудил из себя добротный рупор-матюгальник.
