— А чё тако-то? — спрашивают у неё старухи.
— Чё, чё. А вот чё. Кросна в избе у нас — кто был, дак видел — тку я дорожки чуть уже не месяц цельный. А мама сёдни, чай пить сели с ней, и говорит мне: ты, мол, Луша, убирай-ка давай кросны. Это, спрашиваю я у ей, пошто? Я идь тку ишшо, не доткала же. Убирай, убирай, говорит, умирать в двенадцать часов дня буду, девка, где, мол, потом тебе ишшо и с кроснами возиться, без их хлопот не оберёшься, как помру-то. Да чё тако ты говоришь-то — я ей, да чуть не поперхнулась. Она опять мне за своё: убирай, убирай, дескать. Дак чё и делать-то, ума не приложу вот?
— Чё, чё, — говорят ей старухи. — Убирай, коли велит, к чему ума-то тут прикладывать. Раз собралась, значит, помрёт. Ох ты Господи, и все там будем. Счас хоть, летом-то, могилу легче вырыть…
Сидел там ещё, среди собравшихся, и Гумар, татарин, свихнутый маненько, в броднях, в майке, в длинных, ниже колен, сатиновых трусах и в тюбетейке. И говорит Гумар, глядя на ельник и глаза от солнца заслонив ладонью:
— Сибирь — тайга, медведь — хузяин, старый душа — потёмка. Ребятишка счас пойдёт курить, купаться… Сапоги дорогу знает. Табак — плохо, водка — плохо, жизнь — плохо, магазин — плохо, Луша — харашо-о-о… Аллах бойся, бык бодучий бойся, жэнчина — вкусно. Жаль, что Луша не татарин.
Ни Луша, ни старухи не обращают внимания на Гумара, чего тому, похоже, и не надо — весь, со всем своим умом, где-то.
Дождались мы остальных и, под напутствие старух — не выплывать на стрежень речки, отправились на Кемь, а позже сколько-то, но в тот же день, может быть, в полдень, пришлось нам, в наших снованиях челночных по Ялани, оказаться снова около делюевского дома, пробегаем мимо мы и слышим: голосит в доме Луша — умерла бабушка Ефросинья — не пустое обещала. Власий пьяный, а Гумар уж гроб, сказали, делает.
Пройдя немного по угору, скатился я в другой уже ложок, по дну которого пробила себе руслицо Куртюмка, речушка мелкая, почти ручей, сейчас, под полутораметровым слоем снега, что протекает здесь такая, не зная, и не догадаешься, на другой угор, Балахнинский, положе, но выше предыдущего, поднялся. К свету глаза немного пообвыкли — терпят, хоть и вприщур, но уже смотрят. Оглянулся я — дымит редко уставшая от зимы Ялань печными трубами — вытянулись дымы из труб, как из шандалов, бледно-голубыми свечками, расплющились о бледно-розовое небо — дальше небо их не пропускает. Прошёл я пустырём — снег здесь тугой, буранами набитый плотно, лыжи в нём совсем не тонут и следа не выминают, словно в насте, — по тоже уже бывшей Балахнинской улице, от которой и столбов нигде уж не осталось — голо, и не жил здесь будто никогда никто, но я-то помню — и дома, и бани, и амбары, и друзей моих, тут живших, — помню. Вступил в ельник. Душа, объятая лесною благодатью, сразу обомлела, грех будто разом в ней искоренился. Урок от Господа наглядный: Аз есмь Истина, — да учимся-то худо: ищем там, где не теряли. Птицы поют — благовещают. Пересекаются их голоса с лучами солнца, в перекрестиях сияя звучно. Красота вокруг. И величаво. Суетится только сердце, но нельзя ему иначе. Прошагал на лыжах я по кругу километров пять. Устал. Наполнился сосуд.
Домой вернулся. Лыжи снял, засунул их, прогнав оттуда воробьёв нечаянно, под стреху. Зашёл в избу.
— Где ты так допоздна? — говорит мама. На кухне она. Выглядывает на меня из-за печи. — Гриша уж Фоминых к тебе два раза приходил… спрашивал. И нет и нет, и нет и нет. Ты ж говорил, что ненадолго, а сам ушёл да и с концами. И суп уже подогревала… остыл, поди… да нет, — кастрюлю щупает, — ещё горячий. Как Дед Мороз. Усы в сосульках… Первый-то раз — чуть только ты ушёл. Второй — недавно.
— Папка-то ел?
— Да только что из-за стола… Чё-то весь день смурной какой-то.
Гриша меня моложе лет на пять. Я уходил служить, а он учился ещё в школе. Я отслужил уже, его призвали. Я — рыбак, а он — охотник. Собачатник: о собаках может говорить, как озабоченный — о бабах. Обещал я ему привезти, когда-то нахвалив её, в подарок книгу Егора Дриянского «Записки мелкотравчатого», да забывал всё, на этот раз исполнил обещание. И про евреев ещё что-нибудь, просил меня он, Гриша, настоятельно. Вот про евреев не привёз. Нет у меня ничего, кроме Иосифа Флавия, но это Гриша вряд ли читать станет — шрифт там мелкий, текст убористый.
— Схожу к нему вечером, — говорю. — Не сказал он, дома будет?
— Дома, — говорит мама. — На дежурство ему завтра.
Работает Гриша в пожарке. Человек он запойный, но теперь — работу потерять боится, так и держится — не потребляет, во время отпуска пронзительноотводит душеньку: пять дней пьёт, а пять — охотится, и так весь отпуск.
Пообедал я. Убрал после во дворе и в стайках. Дров наколол на целую неделю. И день закончился — пока он ещё куций.
Поужинали.
Новости посмотрели и послушали: мама — безразлично, а отец — нервничая.
— Да чё уж так переживашь? — спрашивает у него мама.
— Я не переживаю, — говорит отец. — Всё коту, жульё, под хвост пустили. Куда ни плюнь, то вор, то уголовник… Это чужой карман легко наполнить, свой-то, девка, безразмерный.
— На всё воля Божья, — говорит мама. — Видать, и на это.
— Ага, — говорит отец. — Заладила опять…
— Дак чё.
— Как хорошо — так всё свалить на Бога можно. Я-то хорош, да Егор вон негож. И чё ж за воля, если на такое…
— А на кого ещё нам сваливать-то, — говорит, вздыхая, мама. — Милостив.
— Есть на кого ещё — на чёрта.
— Не поминал бы хоть уж к ночи-то… Слава, Господи, Кресту Твоему честному, — говорит мама. И говорит после мне: — Почитай-ка.
Стал я читать:
«Был болен некто Лазарь из Вифании, из селения, гдежили Мария и Марфа, сестра её…
…
Первосвященники же и фарисеи дали приказание, что, если кто узнает, где Он будет, то объявил бы, дабы взять Его».
Прочитал и говорю:
— Мама, ты скутаешь камин?.. Я — к Грише.
— Сходи, сходи, — говорит мама. — То он тебя уж там, поди, заждался.
Стал я собираться, слышу из прихожей:
— И чё они так к Человеку привязались-то? — спрашивает отец.
— Кто? — спрашивает мама.
— Да эти… как их… фарисеи-то.
— А-а. Чтобы воля Божия исполнилась, чтобы слово подтвердилось…
— Чё ты всё мелешь, чё городишь-то?!. Я по-серьёзному, а ты тут…
— Тебе, чё, телевизер-то оставить?.. То так орёт… как заполошный.
— Да он на что мне?.. Выключай… Была, наверное, причина…
— Через грехи всё это наши.
— С тобой по-путнему не потолкуешь. Всё ерунду какую-то и лепишь…
Вышел я. Погода мягкая, хоть и ясно. Градусов двадцать пять всего, не ниже. Как крахмал, снежок похрустывает под ногами. Звёзд на небе — как веснушек было у покойной Луши, как у Рыжего осталось. Иду. Вижу, везут кого-то в санках — ребёнка, думаю. Поёт ребёнок хрипло. Узнаю: Светлана Нестерова, Чуруксаева до замужества, и её две дочери-отроковицы — везут из гостей своего дядю и брата Ваню. Ваня — как обычно — под завязку.
